Адам Бернард Мицкевич – выдающийся поэт эпохи романтизма, публицист и деятель польского национально-освободительного движения. Национальным поэтом Мицкевича считают в Польше, Литве и Белоруссии.

Родился Адам Мицкевич в сочельник, 24 декабря 1798 г., в селе Заосье близ города Новогрудок, который ныне является районным центром Гродненской области Белоруссии. За три года до рождения Адама Новогрудок еще был частью Речи Посполитой, а в 1795 г. был присоединен к Российской империи.

Отец будущего поэта, Миколай Мицкевич, происходил из старого литовского рода, знатного, но давно обедневшего. Поэтому беспоместный шляхтич был вынужден зарабатывать на содержание своей семьи адвокатской практикой. В 1794 г. он был одним из участников восстания Тадеуша Костюшко, единство Речи Посполитой связывал с приходом Наполеона и своим сыновьям привил чувство гордости, национального достоинства и любви к родине.

Мать Адама – Барбара Маевская, дочь мелкого служащего, принадлежала к семье крещеных евреев, которые были последователями религиозного деятеля Якова Франка. Крестили Адама 12 февраля 1799 г. в Новогрудском фарном (приходском) костеле Преображения Господня.

С 1807 по 1815 гг. Адам был учеником доминиканской школы при храме Святого Михаила Архангела в Новогрудке. Именно в это время юный Мицкевич начал писать свои первые стихи. Учеником он был старательным и в 1815 г. поступил на казенную стипендию в Виленский университет, основанный в 1579 г. королем Стефаном Баторием и Папой Римским Григорием XIII в Вильне (сейчас – Вильнюс, Литва). Сначала Мицкевич учился на физико-математическом факультете, но через год перевелся на историко-филологический, поскольку понял, что литература и история увлекают его больше, чем математика. Будучи студентом, Адам Мицкевич изучал русский, французский, английский и немецкий языки, а также увлекался чтением античных произведений в оригинале.

Годы учебы в знаменитом университете Адам Мицкевич всегда считал лучшими в своей жизни. Профессора у него были, как правило, люди значительные и почетные: одни преподавали в духе строгого классицизма, а другие несли студентам идеи более новые и романтические. Одним из преподавателей Мицкевича был известный историк Иоахим Лелевель, дружеские отношения с которым поэт поддерживал и после окончания ВУЗа. В 1818 г. случилась первая публикация поэта – стихотворение «Городская зима».

В период летних каникул, в 1818 г., Адам Мицкевич повстречал девушку, ставшую его музой на много лет, – Марылю Верещак. Молодые люди любили друг друга, но Марыля была дочерью богатого помещика Новогрудского уезда и судьба ее была уже предопределена: отец устроил ее помолвку с графом Путткамером, за которого она и вышла замуж в 1821 г. Образ Марыли Мицкевич сохранил в своей душе на многие годы: именно несостоявшаяся любовь с этой девушкой вдохновила его на написание многих произведений.

С 1817 г. Адам Мицкевич принимал деятельное участие в образовании и функционировании тайных студенческий патриотических объединений Виленского университета: филоматов («стремящиеся к знанию») и филаретов («любящие добродетель»). Главными идеями этих обществ были национальное достоинство, любовь к родному языку, сочувствие и помощь обездоленным, а позднее они конкретизировались и преобразовались в просветительскую программу политического характера.

После окончания университета, в 1819 г., Адам Мицкевич был направлен на учительскую работу в провинциальный городок Ковно (сейчас – Каунас, Литва). Это была своеобразная «ссылка»: таким образом власти Виленского университета пытались не допустить участия Мицкевича в деятельности тайных организаций. Время пребывания в Ковно стало переломным в творчестве поэта: если до этого он тяготел к стилю классицизма, то здесь начал писать в духе романтизма. В 1822 г. в Вильно вышел первый том сочинений Адама Мицкевича «Поэзии», куда вошел цикл «Баллады и романсы», отражающий романтическую философию и эстетику, столь близкие поэту. Второй том сочинений, вышедший через год, включал в себя 2 поэмы: «Гражина» и «Дзяды».

В октябре 1823 г. в связи с расследованием по «Делу филоматов» Адам Мицкевич был арестован в Вильно и помещен в тюрьму, которая находилась в бывшем базилианском монастыре Святой Троицы. Благодаря друзьям и счастливым обстоятельствам Мицкевичу удалось избежать серьезного наказания: в апреле 1824 г. его выпустили на поруки, но в октябре того же года выселили во внутренние губернии Российской империи.

Сначала поэт прибыл в Петербург, через 3 месяца – в Одессу, откуда совершил поездку в Крым, затем поехал в Москву, а потом, в 1828 г., снова в Петербург. Это путешествие было очень плодотворным и оставило глубокий след в творчестве Мицкевича, а также повлияло на культурную и литературную жизнь России. Здесь к поэту пришли знаменитость и признанная слава. Он близко сошелся с участниками декабристского движения Кондратием Рылеевым и Александром Бестужевым (Марлинским). Поэта знали и ценили виднейшие русские умы того времени: Александр Пушкин, Петр Вяземский, Антон Дельвиг, Иван Киреевский, Евгений Баратынский, Дмитрий Веневитинов, Сергей Соболевский, Николай Полевой, Адольф Янушкевич и другие. Пушкин и Вяземский впоследствии переводили литературные произведения Мицкевича на русский язык.

Путешествуя по Российской империи, Мицкевич написал цикл «одесских лирических стихотворений», знаменитые «Крымские сонеты», а в 1828 г. в Петербурге была опубликована его поэма «Конрад Велленрод».

В 1829 г., с помощью влиятельных друзей и покровителей, Адаму Мицкевичу удалось уехать в Европу. Он путешествовал по Италии, Швейцарии и Германии. В 1931 г. безуспешно пытался принять участие в Польском восстании против власти Российской империи, несколько месяцев прожил в Дрездене, а в 1932 г. переехал в Париж. Тогда же, в 1932-1934 гг., Мицкевич написал свою прекрасную бессмертную поэму «Пан Тадеуш», которая считается своеобразной энциклопедией польской жизни.

В 1834 г. Мицкевич женился на Целине Шимановской, дочери знаменитой пианистки Марии Шимановской, у которой неоднократно бывал в Петербурге. В браке с Целиной у Мицкевича родилось шестеро детей: две дочери и четыре сына. С этого времени поэт находился в постоянных поисках заработка для того, чтобы содержать свою семью. С помощью знаменитой французской писательницы Жорж Санд, с которой его познакомил Фредерик Шопен, Мицкевич пытался поставить театральную драму, но, к сожалению, безуспешно.
До 1840 г. Адам Мицкевич преподавал античную литературу в Лозанне, а затем стал профессором кафедры славянских литератур в Коллеж де Франс. В 1841 г. поэт попал под сильное влияние проповедника, философа-мистика и мессианиста Анджея Товяньского. За то, что Мицкевич начал пропагандировать товянизм своим студентам, его отстранили от чтения лекций в 1845 г., а в 1852-м отправили в отставку.
Параллельно с заботами о хлебе насущном, Мицкевич не забывал и об общественно-политической жизни: в 1848 г. он создал Польский легион, помогающий итальянцам бороться за свою независимость, а в 1849 г. принимал участие в издании парижской демократической газеты «Трибуна народов».
В 1852 г. Адам Мицкевич получил скромную должность библиотекаря при парижском Арсенале. В апреле 1855 г. умерла жена Мицкевича, Целина, и осенью он отправился в Константинополь с намерением организовать там Новый польский легион, чтобы помочь французам и англичанам в Крымской войне против Российской империи. Однако мечтам его не суждено было сбыться: он заразился холерой, скончался 26 ноября 1855 г. и был похоронен в Париже. С 1890 г. прах великого поэта покоится в саркофаге в Вавельском кафедральном соборе в Кракове.

В виленской газете „Tygodnik Wileński“ . Изданный Юзефом Завадским первый стихотворный сборник «Поэзия» („Poezje“ , т. 1, Вильна , ) включал «Баллады и романсы» („Ballady i Romanse“ ) и предисловие «О романтической поэзии» („O poezji romantycznej“ ), став манифестом романтического направления в польской литературе.

Одним из первых его произведений была «Живиля», в котором героиня - литовская девушка Живиля убивает своего возлюбленного за то, что тот впускает в родной город русских. Это было одним из первых его произведений, переведённым на другой (литовский) язык Симоном Даукантосом в 1819 году.

Во второй том «Поэзии» (1823) вошли романтическая лироэпическая поэма «Гражина» („Grażyna“ ) и части 2 и 4 драматической поэмы «Дзяды» . В России вышла книга «Сонеты» (1826), включившая цикл «Крымские сонеты » (Sonety krymskie ) с образом героя-пилигрима, тоскующего о покинутой родине, и новыми для польской поэзии восточными мотивами.

В 3-й части поэмы «Дзяды» (1832) с фрагментарным построением и двумя планами действия, фантастическим и реальным, изображено, в частности, следствие по делу филаретов, излагается доктрина «польского мессианизма», согласно которой страдания Польши связаны с особым историческим призванием народа-мученика - «Христа народов».

К «Дзядам» примыкает «Отрывок» - цикл стихотворений с картинами России. В него вошли такие стихи, как «Памятник Петру Великому», «Дорога в Россию», «Олешкевич», «Петербург», «Моим друзьям-москалям» (в русском переводе - «Русским друзьям»). Своим стихотворением «Моим друзьям-москалям» (1830) Мицкевич хотел сказать, что призывает к борьбе не с русским народом, а с имперским гнетом, от которого страдают как поляки, так и русские. В нём, обращаясь к русским поэтам, он спрашивает, остались ли они верны своим свободолюбивым идеалам: «Может быть, кто-то из вас продал душу свою царю и сегодня на его пороге бьёт ему поклоны… Может быть, кто-то из вас продажным языком прославляет его триумф и радуется мучениям своих друзей…»

Идеи польского мессианизма развиты в художественно-публицистическом сочинении «Книги польского народа и польского пилигримства» („Księgi narodu polskiego i pielgrzymstwa polskiego“ , 1832). Польское рассеяние призвано участвовать во всеобщей войне за вольность народов, воскресение которых должно привести в воскресению

(1798-1855) - величайший польский поэт . Происходил из мелкопоместной шляхты, в которой во времена Мицкевича шел усиленный процесс расслоения. В ту пору русское самодержавие, стремясь сделать Польшу поставщиком промышленной продукции для всей империи, усиленно поддерживало магнатов, капитализирующуюся знать. Эта политика приводила к разорению и деклассации мелкой шляхты. Последняя частично «омужччивалась», частично переходила в ряды ремесленников, частично пополняла ряды польского разночинства, во всех трех случаях представляя постоянный людской резервуар для повстанческого польского движения. В. И. Ленин следующим образом оценивал это движение: «Пока народные массы России и большинства славянских стран спали еще непробудным сном, пока в этих странах не было самостоятельных, массовых, демократических движений, шляхетское освободительное движение в Польше приобретало гигантское первостепенное значение с точки зрения демократии не только всероссийской, не только всеславянской, но и всеевропейской».

Именно процесс расслоения мелкой шляхты, которая была основной движущей силой шляхетского освободительного движения, делал ее в противовес крупной шляхте - «магнатерии» - особенно непримиримо настроенной по отношению к русскому царизму, т.-е. революционно-демократичной по своим объективным функциям и в то же время и более восприимчивой к революционно-демократическим идеям эпохи. Но, говоря о революционности и демократичности мелкой шляхты, нельзя забывать о реакционной стороне этой революционности - стремясь восстановить уничтоженную захватчиками независимость Польши, мелкая шляхта неизбежно несколько идеализировала прошлое; шляхетскую республику, которая по существу была формой олигархии, мелкая шляхта считала воплощением идей равенства и братства. Это тяготение к идеализированному феодализму составляло особенность революционности шляхты, особенность реакционную, благодаря которой все ее восстания не были поддержаны крестьянством, не развязывали аграрной революции. Вот почему демократическая шляхта сплошь и рядом сдавала свои позиции или идеологически капитулировала перед магнатами, несмотря на то, что в основном была движущей силой национально-демократического движения. Мицкевич был поэтом этой мелкой шляхты, отражая в своем творчестве всю демократическую систему ее взглядов и в то же время всю реакционную сторону их.

Мицкевич родился в семье мелкопоместного шляхтича в Литве, занимавшегося адвокатурой в местечке Новогрудка. Детство провел на хуторе в Заосье. Учился в Виленском университете, где вступил в кружок так наз. филоматов, наряду с другими кружками внешне организованный по типу немецких студенческих кружков просветительского типа. В Польше, которая незадолго до этого подверглась третьему и последнему разделу, окончательно утеряв свою независимость, эти кружки конечно неизбежно принимали характер патриотических обществ, стремившихся восстановить независимость родины. Есть не мало указаний на то, что этими обществами незаметно для них самих руководила довольно серьезная конспиративная организация во главе с знаменитым Валерьяном Лукасинским, впоследствии попавшим в лапы царских жандармов и проведшим целых 46 лет в одиночном заключении в крепости. Кружки существовали полулегально. Именно в этих кружках Мицкевич познакомился с учением французских утопических социалистов, в частности Сен-Симона, и с идеями Великой французской революции. В 1822 по пустячному поводу вся молодежь, включая и 11-12-летних мальчиков, была схвачена и после следствия, сопровождавшегося дикими истязаниями, разослана по тюрьмам, сослана, сдана в солдаты и т. д. Был арестован также и Мицкевич.

За время своего пребывания в Виленском университете и (последние годы перед арестом) преподавателем гимназии в Ковно Мицкевич выпустил два томика стихов. В первый вошли баллады, лирика и короткое предисловие, в котором автор полемизирует с противниками романтической школы. К произведениям последней он причисляет свои баллады, представляющие обработку народных песен и легенд. Второй томик заключал мелкие стихи, поэму «Гражина» и драматическую поэму «Дзяды» в отрывках, в составе пролога и второй и четвертой частей. Начав свое творчество с идиллий, еще сильно отмеченных влиянием классицизма, Мицкевич все более переходит на позиции романтизма, по мере того как содержание его творчества обогащается новыми, идущими с Запада идеями, ломающими застывшие формы классической поэтики.

Уже в этих двух томиках, в значительной части еще наполненных индивидуальной лирикой, попадаются стихи, отражающие революционные настроения Мицкевич: «Ода к молодости», в которой он призывает столкнуть земной шар с заплесневевшей колеи и которую заканчивает словами: «Здравствуй, заря свободы, за тобой взойдет солнце спасенья»; вторая часть драматической поэмы «Дзяды», где Мицкевич выводит дух помещика, истязавшего своих крестьян. Но насколько эти идеи (в то время, во всяком случае) еще не вошли в плоть и кровь Мицкевича, показывает ряд сцен в тех же «Дзядах» из жизни крестьянства, изображающих эту жизнь в довольно идиллических красках. Здесь лишь наметились те взгляды Мицкевича, которые впоследствии заставили его к общему негодованию шляхетской эмиграции заявить, что жестокая расправа крестьян с помещиками в Галиции в 1846 - дело вполне естественное, которого всегда следовало ожидать, и которые еще позднее, в 1849, привели его к утверждению, что «современное понятие собственности и семьи станет таким же ненавистным, каким стала королевская власть». Но нельзя тут же не отметить крайне вредную и в настоящее время имеющую объективно-реакционный смысл ошибку исследователей, пытающихся причесать М. под социалиста; они не учитывают и реакционной стороны его взглядов, которая отражалась в его творчестве и которая сейчас используется национал-демократами.

В тюрьму Мицкевич попал мечтателем с неопределенно революционными настроениями. Вышел же он оттуда целеустремленным борцом за независимость родины, с установившимися взглядами, характерными для тогдашнего польского освободительного движения, с закаленной ненавистью к царизму. В одной из последних частей «Дзядов», куда Мицкевич ввел сцены тюрьмы, следствия и бичевал царских опричников, он отразил это свое перерождение лирика-мечтателя в поэта-борца, заставив своего героя Густава написать на каменном столбе, поддерживающем своды тюрьмы: «D. O. M. Gustavus obiit M. D. C. C. C. XXIII Calendis novembris, hic natus est Conradus M. D. C. C. C. XXIII Calendis novembris» (Густав умер ноябрьской ночью 1823. Здесь родился Конрад ноябрьской ночью 1823).

Мицкевич был освобожден из тюрьмы в апреле 1824 на поруки знаменитого впоследствии вождя повстанцев Иоахима Лелевеля, в то время профессора Виленского университета. В октябре того же года ему был вручен приказ немедленно выехать под конвоем жандармов в Петербург. Здесь он сблизился с русскими литературными кругами, с Пушкиным, сошелся с декабристами Бестужевым и Рылеевым.

Национализм Мицкевича был лишен в то время черт национального шовинизма, проявившихся впоследствии в его «Книгах народа польского» и «Книгах пилигримства польского», написанных в период упадка и растерянности, после подавления восстания 1830, и сконцентрировавших в себе все мистические реакционные элементы его мировоззрения. В петербургский период жизни Мицкевича эта сторона его взглядов проявлялась лишь в форме слабо еще тогда намечавшегося мессианизма. Мицкевич считал, что дело освобождения Польши как самой демократической, по его мнению, страны в Европе является делом общечеловеческим и что в свою очередь поляки, преданные своей родине, обязаны защищать интересы угнетенных всего мира. Эта идея, несмотря на то, что из нее же развился впоследствии и мессианизм Мицкевича, была несомненно идеей революционной, которая именно и позволила ему в отличие от многих его соотечественников и современников различать в России угнетаемых от угнетателей. Описывая в своих стихах о России ненавистный ему Петербург, символизирующий для него, усвоившего некоторые взгляды тогдашних славянофилов, - самодержавие, описывая парады и разводы царя Николая I, издеваясь над высшим петербургским обществом, он в то же время находит потрясающие образы для описания страданий русского народа.

Это именно и позволило ему найти друзей среди революционных кругов того времени, подчеркнуть в своих произведениях, что его борьба направлена не против русского народа, а против общих цепей польского и русского народа. В своем послании «К друзьям-москалям» он пишет:

«Мой кубок, наполненный ядом, теперь опрокинут,
И гневом палящим полно мое горькое слово:
В нем слезы отчизны кровавым потоком нахлынут
И пусть прожигают... не вас, но лишь ваши оковы».

В России Мицкевич пробыл до 1829, по нескольку раз меняя место жительства и переезжая из Петербурга в Одессу, в Крым, в Москву. За этот период он написал ряд лирических и эротических стихов, крымские сонеты и поэму «Конрад Валленрод». Последняя была признана польской и европейской критикой одним из величайших произведений мировой литературы, хотя идея ее вызывала большие споры, особенно среди польской критики, породив термин «валленродизм», означающий предательскую тактику по отношению к врагу. Герой поэмы Вальтер Альф, будучи сыном захваченной и порабощенной крестоносцами Литвы, после смерти своих убитых теми же крестоносцами родителей попадает в рыцарский замок, где его воспитывают христианином. Но находящийся в плену в замке старый вайделот (литовский народный певец, аналогичный скандинавскому скальду) внушает ему любовь к порабощенной Литве и ненависть к крестоносцам. В первом же сражении Альф переходит на сторону литовцев, поселяется у литовского князя Кейстута и женится на его дочери Альдоне. Но крестоносцы продолжают наступать. Вальтер, видя бессилие своего народа противостоять надвигающейся лавине, решает пожертвовать своим личным счастьем для спасения родины. Он покидает семью и проникает в ряды крестоносцев, где под именем Конрада Валленрода, строгой жизнью и воинственностью добиваясь все более высоких ступеней, становится наконец гроссмейстером ордена. Достигнув этого, он рядом предательств приводит орден к гибели, а сам, разоблаченный крестоносцами, падает от их руки. Здесь несомненно чувствуется влияние и Байрона и Шиллера, «Заговор Фиеско» которого Мицкевич в это время читал, и книг Макьявелли, эпиграф из сочинений которого предпослан «Конраду Валленроду». Но своеобразие условий, определивших творчество Мицкевича, породило и очень характерную особенность этого произведения. Абстрактной субъективной шиллеровской морали здесь противопоставлен примат общественной целесообразности. На конфликте между христианской моралью, привитой воспитанием, и любовью к родине и построена личная драма Валленрода. Именно в этом, а не в так наз. «валленродизме», модном течении, возникшем на основе поэмы и исказившем мысль Мицкевича, заключается идея произведения. Тем не менее не чем иным, как сознанием бессилия своего народа перед могущественным врагом, как тем, что М. не видел сил, способных этому врагу противостоять, может быть объяснено возникновение этого произведения. «Конрад Валленрод» является завершением определенного периода в творческом росте Мицкевича - его романтизма. В то же время здесь Мицкевич окончательно порывает с индивидуалистической романтикой, переходя к социальному пафосу.

В 1829 Мицкевич получил наконец разрешение на выезд за границу, о к-ром долго хлопотал. Известие о польском восстании 29 ноября 1830 застало его в Риме. Мицкевич не верил в его успех. Поднятое польской шляхтой и не поддержанное крестьянскими массами (все мероприятия, к-рые могли развязать аграрную революцию и поднять крестьянство, встречали упорное противодействие со стороны крупной шляхты), восстание это было подавлено уже весной 1831. Пока Мицкевич хлопотал о поездке, все было кончено. Польская эмиграция была охвачена раздорами и противоречиями. Тщетно силясь внести дух «революционно-патриотического единства», сам он не входил ни в одну эмигрантскую группу, будучи однако по образу мыслей ближе всего к революционно-демократической группе Лелевеля в Париже, куда Мицкевич переехал в августе 1832. За это время он выпустил «Книги народа польского» и «Книги пилигримства польского», где стилизованной ритмической библейской прозой развивал идею о мессианистическом назначении польского народа, о якобы существовавшем в Польше равенстве и братстве, противопоставляя польский народ всем другим народам и призывая к национальному единству. Реакционный характер этих книг, отражавших некоторые особенности мировоззрения в основном революционно-демократической мелкой шляхты, не случайно нашел для своего выражения религиозную форму. Подавление восстания 1830, борьба партий среди эмиграции, которая Мицкевича, не уяснявшему себе ее классовых корней, казалась мелочной сварой, заставляла его все дальше уходить от этой действительности. Романтизм, нашедший свое завершенное выражение в «Конраде Валленроде», получил новый удар от действительности; Мицкевич попытался еще дальше уйти от нее и попал в мертвое царство религиозного мистицизма. Правда, мистицизм Мицкевича, этого «якобинца», как его называл поэт-аристократ и реакционер Красинский, был лишен одной характерной черты - пассивности и покорности воле божией - и впоследствии был значительно преувеличен в классовых целях буржуазными исследователями Мицкевича, но наличия этой стороны в мировоззрении и творчестве Мицкевича нельзя игнорировать.

Со времени консолидации польской буржуазии, пробуждения пролетариата Польши и России националистическое польское движение потеряло свой демократический характер, все более заостряясь против идеологии пролетариата, против идеи международной его солидарности. Идеи национального единства, взгляд на историю Польши как на последовательное развитие свободы и братства, отраженные в творчестве Мицкевича, были подхвачены такими напр. польскими мелкобуржуазными националистич. партиями, как ППС. Эти идеи приобретают уже характер контрреволюционного фашизма с момента возникновения империалистической Польши. С этого момента затушевывать реакционную сторону демократизма Мицкевича - значит объективно лить воду на мельницу нац.-демократов. Именно эту сторону законченно и завершенно выражают «Книги народа польского» и «Книги пилигримства польского». Начатая одновременно с ними эпическая поэма «Пан Тадеуш» вышла в свет лишь два года спустя - в 1834. Эта книга представляет собой как бы памятник уходящей Польше, такой, какой она преломлялась в сознании тоскующего по ее неповторимости Мицкевича. Словно в лучах заходящего солнца, проходят в поэме картины из жизни мелкой шляхты с пирами и охотами, ссорами и драками из-за пустяков, с хвастовством и сутяжничеством, со всем веками устоявшимся, теперь уходящим бытом. Но все это освещено у Мицкевича такой любовной улыбкой грустного юмора, так подчеркивается основная черта всех этих шляхтичей - добродушие и любовь к родине, - что все их отрицательные черты теряют свою остроту, смягчаются, вызывая у читателя добродушную улыбку, а не отвращение. И как грустный рефрен, как напоминание о неповторимом звучат концовки глав: «Уснул последний в Литве возный трибунала», «Так уснул последний ключник Горешкова». Последний... последний... Этим напоминанием Мицкевич как бы приглашает читателя не судить уходящих.

Это было последнее поэтическое произведение Мицкевича. Удручаемый травлей, поднятой против него аристократической частью эмиграции, тяжкой борьбой за существование, душевной болезнью жены, Мицкевич ничего больше не писал, на несколько лет подпав под влияние уже несомненного мистика Товианского, проповедывавшего самосовершенствование, вознесение духа к богу и покорность воле божьей. Эта связь порвалась лишь в 1846, когда оживилось революционное движение в Европе. Мицкевич, считавший, что не с реакционными правительствами, а с революционными массами следует связываться защитникам польской независимости, понял тогда вредность мистических вдохновений Товианского, всеми силами удерживавшего «братьев» от участия в революционных движениях. Но говоря о взглядах Мицкевича на связь польского освободительного движения с революциями в Европе, нельзя не отметить характерной для польской мелкой шляхты непоследовательности этих взглядов, выражающейся в культе Наполеона I, рассматриваемого в качестве выразителя идей французской революции и освободителя Польши, - бонапартизме, заставлявшем Мицкевича одно время возлагать надежды на Луи Бонапарта. Конечно это был весьма своеобразный бонапартизм, не помешавший тому же Луи Наполеону во время своего президентства закрыть газету Мицкевича «Трибуна народов», где поэт выступал против правительства капиталистов, обращая к рабочим следующий напр. призыв: «Если рабочие позволят обойти себя этими лицемерными заигрываниями, если они удовольствуются несколько улучшенной долей и захотят отделить себя от всеобщего дела пролетариата, то они будут похожи на тех людей из оппозиции, которые, став вельможами, отрекаются от тех чувств, к-рым они обязаны своим высоким положением». Но тем не менее бонапартистских симпатий нельзя не учитывать как момента, характеризующего опять-таки всю ту же реакционную сторону творчества М. и отражаемого им мировоззрения мелкой шляхты.

Творческий гений Мицкевича, угасая в этот период, прорывался еще иногда в устных импровизациях, но они не сохранились, как и большинство его импровизаций более раннего периода. В 1847 М. отправился в Италию организовывать польский легион для защиты независимости Италии. Вернувшись в Париж в 1848, он стал в начале 1849 редактировать уже упомянутую выше революционную газ. «Трибуна народов». В 1855 Мицкевич выехал из Парижа в Константинополь с целью создания там польского легиона, который должен был действовать в польских целях в войне с Россией. 26 ноября 1855 Мицкевич умер в Константинополе от холеры.

Двойственность идеологии, отразившейся в творчестве Мицкевича, двойственность, свойственная выражаемому им мировоззрению демократической мелкой шляхты, в наше время вызывает весьма характерный процесс эволюции взглядов и отношения к Мицкевичу польской буржуазии, процесс, требующий очень пристального изучения с нашей стороны. Если в советских Белоруссии и Украине агентура польских нац.-демократов пытается использовать Мицкевича в интересах фашистской Польши и, опираясь на него, искажает историю - представляет шляхетскую олигархию как республику братства, равенства и свободы, то одновременно в самой Польше фашисты, которых идеи Мицкевича, - идеи права каждого народа на независимое существование, идеи демократизма, - бьют в лицо, пытаются ревизовать Мицкевича: они объявляют его представление о Польше абстрактно-романтическим, издеваясь над его идеализацией «отсталой» мелкой шляхты и противопоставляя этой «отсталой» шляхте кулака-собственника, «не думающего ни о каких абстракциях, но своим трудом утверждающего реальную конкретную Польшу, которой нам удалось добиться».

Значение Адама Мицкевича в польской поэзии

Эпоха Мицкевича - эпоха бурного национального движения в Польше, эпоха обостренного национального самосознания. В польской поэзии она сказалась расширением тематики, потребовавшей новых жанров и форм. Произведения величайшего польского поэта - Мицкевича - представляют собой лучшее отражение этой эпохи, ознаменованной культурной гегемонией польской шляхты, наиболее ущемленной потерей польской независимости. Возглавляя национальное движение, составляя кадры повстанцев, польская мелкая шляхта в лице Мицкевича выразила в самой специфике художественного творчества и свои революционные, и свои реакционные умонастроения, и антагонизм к крупному дворянству (магнатам), в экономическом отношении выигравшему от присоединения Привислянской части Польши к России. В литературе этот классовый антагонизм выразился в борьбе классического и романтического стилей: классицизм был стилем самодовольной магнатерии, не тосковавшей о прошлом и не стремившейся к национальному возрождению. В своем литературном творчестве, жеманном, холодном, искусственном, чуждом лиризма, она утверждала и прославляла существующий порядок и склонялась перед новыми владыками Польши. Эта верноподданническая поэзия была мало национальна в своих формах, следовала чужеземным образцам невысокой пробы, преимущественно эпигонам французского классицизма времен Наполеона I. Когда шляхта, подивленная существующим порядком, не находившая в руссифицируемой Польше приложения своих сил, разоряемая непосильными налогами, стала проявлять себя в литературе, она прежде всего порвала с классицизмом как реакционным течением. Уже в своей первой книге «Баллады и романсы» (1822) Мицкевич открыто признает себя романтиком. Но в этом романтизме, внедряемом на польской почве Мицкевичем, проявились такие особенности его мировоззрения, личного темперамента и склада ума, которые делали его представителем двойственной по своей природе польской шляхты и оказали большое влияние на дальнейшие судьбы польской поэзии. Безусловно Мицкевич сознавал могущество знания. Но Мицкевич отрицал науку в области антропологии и психологии. В балладе «Романтичность» он прямо говорит, что чувство и вера - сильнее глаза и стеклышка Мудреца. Эта склонность к мистицизму противоречит исключительной ясности и последовательности мысли Мицкевича как художника. Его язык точен и конкретен. Описания природы тесно переплетены с изображением живой человеческой жизни.

В произведениях, последовавших за балладами, эти черты поэтического гения Мицкевича сказываются уже в полном блеске. Во 2-й его книге, изданной в том же 1822, появляются 2-я и 4-я части «Дзядов» (от 1-й части сохранились только довольно слабые, несвязные отрывки). «Дзяды», особенно 4-я часть, - одно из самых выдающихся произведений польской литературы. Тема этой части - муки несчастной любви, достигшие пределов безумия. Автобиографические моменты в этой поэме также характерны для романтиков. Название «Дзяды» - «Деды» - означает обряд (пережитки язычества), которым литовцы чтят своих предков (дедов). Многое изображенное здесь почерпнуто поэтом из народных поверий; заклятие гусляра взято прямо из песен.

Одновременно с «Дзядами» напечатана литовская повесть «Гражина», из истории борьбы литовцев с тевтонским орденом, первое эпическое произведение Мицкевича. Тема - чувство старолитовского патриотизма. Для польской литературы поэма была новостью и по сюжету и по приемам его разработки. Этот период творчества Мицкевича как бы завершается стихотворением «Ода к молодости». В этой оде, своеобразно преломлявшей воздействие традиционных образцов классицизма, Мицкевич выразил прометеизм революционно настроенной шляхетской молодежи.

Арест Мицкевича с последовавшей затем ссылкой отразились в его произведениях совершенно новыми мотивами. Политические мотивы начинают все ярче проявляться в его творчестве. Влияние немецких романтиков сменяется влиянием наиболее протестующего поэта эпохи - Байрона, его иронии и сарказма. Написанные в этот период «Крымские сонеты» (впечатления от переезда Мицкевича в Одессу и его поездки по Крыму) являлись новой главой в истории польской поэзии. Несмотря на то, что сонет впервые встречается уже в XVI в. в произведениях Яна Кохановского и позднее, Мицкевич как бы впервые пользуется сонетом. Отбросив застывшую в классических формах фразеологию, он создает новую поэтическую речь. При скупости языка (14 строчек) он достигает предельной изобразительности формы и насыщенности содержания.

В Москве было написано Мицкевичем одно из самых крупных произведений его байронического периода «Конрад Валленрод». Личность Валленрода и сочетание в ней двух могучих страстей - страсти к родине и адской мести - задуманы в байроновском плане. Но влияние Байрона на эту поэму не повлекло за собой подражательности. Эпические поэмы Мицкевича представляют собой иной тип произведений, чем поэмы Байрона, созданные в других национальных и социальных условиях. Герои Байрона восстают преимущественно против окружающей среды, наоборот, герои Мицкевича борются за эту среду. Идея «Конрада Валленрода» - героическое служение обществу, доведенное до последних границ самоотречения. «Конрад Валленрод» выполнял для последующих поколений польской молодежи своего рода «профилактическую» функцию против ассимиляции. В этом смысле Мицкевич явился воспитателем молодежи.

Таково же задание «Дзядов», идея которых разрабатывалась Мицкевичем всю жизнь. План был весьма широк: Мицкевич хотел изобразить страдания польского народа после разделов и выразить стремления нации к возрождению. Но из этого замысла осуществлен был только пролог и 9 явлений, образующих одно действие. Связь этой части произведения с первой и четвертой, опубликованными раньше, лишь в том, что в обоих произведениях действует Густав Конрад, т. е. сам поэт, а в конце воспроизводится опять ночь на кладбище с народом и гусляром, вызывающим умерших посредством заклинаний. Лучшие страницы, это - так наз. импровизация, состоящая из 280 стихов исключительного достоинства. Легко проследить, что Мицкевич в целом ряде своих произведений проводит тип Конрада, сознательно посвящающего себя общему делу (национальному). Тип этот, субъективно окрашенный, воплощен в разных лицах. В последний раз появляется он в самом крупном произведении Мицкевича - эпопее «Пан Тадеуш, или Последний заезд на Литве». Здесь тип Конрада воплощен в священнике Рибаке. В молодости - авантюрист, он впоследствии раскаивается, посвящает себя родине и гибнет. Другое название эпопеи характеризует сюжет. В те времена приведение в исполнение судебных решений встречало чрезвычайные препятствия благодаря бессилию власти и суда. Истец, чтобы добиться исполнения приговора, прибегал иногда к содействию окрестной шляхты, чтобы осуществить право силою, т. е. делал так наз. нашествия, или «заезды». Тяжба двух спорящих сторон, осложненная «заездом», кончающаяся бракосочетанием - основная фабула «Пана Тадеуша». Все действие происходит на фоне надвигающейся политической грозы - войны 1812, которая ударила и по глухому литовскому уголку. В эпопее реалистически воспроизведены черты современного Мицкевичу «житья-бытья» в глухой польской деревне. Портреты, исчезнувшие типы обрисованы чрезвычайно выпукло. Течение действия прерывается великолепными эпизодами (охота, облава на медведя, любовные сцены, игры, танцы и т. п.). Изображение битвы носит характер схваток между героями Гомера: один за другим шляхтичи показывают свое искусство и доблесть. Социально-политическая двойственность польской шляхты, сплетение одинаково характерных для нее революционных и реакционных тенденций, стремлений к социальному преобразованию, с одной стороны, и тоски о прошлом - с другой, отразились в самом стиле этого наиболее зрелого произведения Мицкевича. Болезненная ирония, меланхолический юмор, полный любви к прошлому и примирения с его отрицательными сторонами, потому что поэт еще глубоко связан с ним, сочетается с здоровым реализмом эпоса. «Паном Тадеушем» - этой сельской поэмой в 12 песнях - и заканчивается собственно поэтическое творчество Мицкевича, продолжавшееся с небольшим 15 лет (1819-1834).

Отражая и реакционную сторону идеологии польской шляхты, Мицкевич был крепко убежден, что вся сущность общественной жизни не в учреждениях и порядках, а в нравах, но произведения его («Дзяды», «Пан Тадеуш») вели к противоположному заключению. «Если перед нами действительно великий художник, то некоторые хотя бы из существенных сторон революции он обязательно отразит в своем творчестве» (Ленин). Мицкевич действительно отразил весьма существенные стороны польской действительности первой половины XIX в., эпохи, несомненно революционной для Польши. Как художник он необычайно правдив. Под его пером выступают рельефно наружу все пороки и изъяны социально-политического уклада польской народности. Шляхетское равенство оказывается заведомой фикцией, шляхетский заезд - карикатурой судопроизводства. Свободолюбивые шляхтичи, якобы увлекающиеся идеей общего блага, становятся податливыми орудиями всякого авантюриста, умеющего их эксплоатировать в своих частных интересах («Пан Тадеуш»).

Значение литературного наследства Мицкевича для пролетариата прекрасно определено Р. Люксембург в ее статье о Мицкевиче: «Он был последним и величайшим певцом дворянского национализма, но как таковой вместе с тем и величайшим носителем и представителем польской национальной культуры. И как таковой он принадлежит теперь польскому рабочему классу, как только он сделается его достоянием; только ему он и принадлежит по праву - как величайшее духовное наследие бывшей Польши. В Германии сознательный пролетариат является, по выражению Маркса, наследником классической философии. В Польше, вследствие другого стечения исторических обстоятельств, он является наследником романтической поэзии, а следовательно и ее величайшего корифея - Адама Мицкевича».

Биография Адама Мицкевича столь политизирована, столь искажена выдумками и «догадками» биографов, начиная с первых и завершая современными, что для её объективного изложения приходится приложить большие усилия и ограничиться преимущественно хронологией событий. Объясняется такое положение прежде всего тем, что большинство зарубежных биографов сосредоточили внимание преимущественно на обвинениях русских в «мучительстве» великого поляка, а революционно-демократические и советские истории - на клеймлении «злобного» царизма.
Предварительно отметим, что замечательный польский поэт в Польше практически не жил и, когда у него появилась такая возможность, предпочёл уехать в Париж. О родине и «муках» своего народа Мицкевич предпочёл страдать издалека и со стороны.
Адам Мицкевич родился 24 декабря 1798 года на хуторе Заосье близ Новогрудка - города в Гродненской области Белоруссии. В течение многих столетий Новогрудок был под властью Литвы. Поляки, жившие в этих краях, никогда не забывали о своих литовских связях, поэтому в творчестве Мицкевича Литва нередко выступает как обозначение его родины наравне с Польшей.

Мать поэта, урождённая Барбара Маевская (1767-1820), была дочерью мелкого служащего, из крещённых евреев. Отец, Миколай Мицкевич (1765-1812), работал в Новогрудке судейским землемером, а также у него имелась адвокатская практика. Мицкевич-старший участвовал в восстании Тадеуша Костюшко и всю жизнь мечтал об освобождении Польши от «русского ига».

В семье росли четверо сыновей - старшие Франтишек (1796-1862) и Адам и младшие Александр (1801-1871) и Казимеж (1804-1839).

Весной 1804 года страдающий от «русского ига» Миколай Мицкевич купил в Новогрудке усадьбу и построил там деревянный дом, «лучший во всём городе, в котором только монастыри и костёлы были каменными».

В раннем детстве воспитанием мальчиков занимались няня Гансевская и старый слуга Блажей. От них Адам впервые услышал белорусские и литовские народные песни, сказки, легенды. Позднее вместе со старшим братом Адам учился в доминиканской школе в Новогрудке, где написал свои первые стихотворения.

Миколай Мицкевич очень надеялся на то, что придёт Наполеон и разгромит Рос-сию. Эти же надежды он внушал своим сыновьям. Однако отец не дождался начала войны с французами, он умер в начале 1812 года. Братья же Мицкевичи с восторгом ловили каждую весточку о походе Наполеона. Они же стали свидетелями позорного бегства французской армии. Эти горькие, трагические впечатления оставили глубокий след в душе Адама.

После смерти отца семья впала в крайнюю бедность, Адаму пришлось стать репетитором для учеников младших классов.

Бедность не помешала юноше поступить в 1815 году за счёт Российского государства на физико-математический факультет Виленского университета. Через год он перешёл на историко-филологический факультет.
В университете одним из учителей Мицкевича был знаменитый историк Иоахим Лелевель*, с которым поэт впоследствии поддерживал тёплые дружеские отношения. Мицкевич выучил несколько языков, в том числе русский, французский, английский и немецкий, свободно читал в оригинале памятники античной литературы.

* Иоахим Лелевель (1786-1861) - видный польский историк, идеолог польского национально-освободительного движения. В период восстания 1830-1831 годов был председателем Патриотического общества, членом Временного правительства. В эмиграции руководил организацией «Молодая Польша».

В 1817 году Адам с товарищами организовал «тайное» студенческое «Общество филоматов*». Согласно уставу члены общества должны были любить родной язык, хранить национальное достоинство и сочувствовать обездоленным. Со временем из «Общества филоматов» выделилось более конспиративное «Общество филаретов**».

* Филоматы - любящие науку.
** Филареты - друзья добродетели.

В университетские годы Мицкевич впервые опубликовал произведение собственного сочинения. В журнале «Тыгодник Виленский» в 1818 году увидело свет стихотворение «Зима».

Во время летних каникул того же 1818 года, будучи случайно в Тугановичах, имении родителей его студенческого друга филомата Михайлы Верещак, Адам познакомился с Марылей Верещак (1799-1863), девушкой, чей образ поэт хранил в душе на протяжении всей жизни. Марыля стала музой многих произведений Мицкевича. Любовь была взаимной. Однако родители девушки настояли на её помолвке с графом Владиславом Путткамером (1794-1850). За него Марыля и вышла замуж. Известие о свадьбе возлюбленной стало тяжёлым ударом для поэта.

В 1819 году Адам закончил Виленский университет. Поскольку обучение шло на государственный счёт, он был направлен по распределению в маленький провинциальный городок Ковно (ныне Каунас) учителем. О службе поэта в провинции один из его друзей писал: «Адам до сих пор продолжает преподавать в Ковно. Двадцать уроков в неделю совершенно изнуряют его; он всё время страдает бессонницей». Однообразные, серые будни. Газеты приходили с опозданием. «Порою хандра и злость так велики, что достаточно добавить две унции, чтобы помешаться или повеситься». В добавление ко всем несчастьям в Ковно пришло известие о смерти любимой матери. В те дни Мицкевич записал: «Мать - это была моя величайшая тревога, всё моё утешение!.. Я остался один».

В Ковно, разочарованный замужеством Марыли, Мицкевич нашёл утешение в объятиях жены местного доктора - Каролины Ковальской. Женщина была старше возрастом и эта предпочитала молоденьких любовников. С поэтом она только делила постель, никаких чувств ни с той, ни с другой стороны не было. Интрижка окончилась ничем в связи с арестом Мицкевича.

В ковенский период поэтом был создан цикл «Баллады и романсы», который составил основное содержание первого стихотворного сборника Мицкевича «Поэзия». Книга вышла в свет в Вильно в 1822 году. Через год появился новый сборник, в него были включены две поэмы - «Гражина» (посвящена борьбе Литвы с Тевтонским орденом) и «Дзяды»* (2 и 4 части). !-ая часть «Дзяд» была найдена только после смерти поэта, а 3-тью часть Мицкевич издал гораздо позднее. Оба сборника обозначили начало романтического периода в польской поэзии.

* Дзядами называется народный обряд поминовения умерших.

Тем временем назревали важные политические события. С 1813 года фактическим правителем Польши был выдающийся русский государственный деятель Николай Николаевич Новосильцев (1768-1838) - граф, один из сподвижников императора Александра I, доверенное лицо великого князя Константина Павловича. Он внимательно следил за националистическим движением в Польше. Особенно опасной Новосильцев полагал аристократическую оппозицию, которую возглавлял князь Адам Ежи Чарторыйский (1770-1861), близкий друг Александра I и его жены Елизаветы Алексеевны. Ходили даже слухи, будто у императрицы родилась дочь от Чарторыйского. Князя необходимо было отстранить от польских дел, но для этого требовался серьезный повод.

Новосильцев искал различные подходы к неуязвимому князю. Все знали, что Чарторыйский часто бывал в Виленском университете, посещал лекции и «развращал политически учащуюся молодёжь». Решено было провести в университете дознание. Так вышли на юных болтунов из «Общества филоматов». Сами по себе «заговорщики» только смешили матёрых сановников, но в политической борьбе все средства хороши.

Новосильцев вознамерился попугать Александра I широким антигосударственным движением. В Польше и Литве провели аресты, в первых рядах преступников оказался перепуганный Адам Мицкевич. Он-то точно наговорил много лишнего, правда, в очень узком кругу.

В 1824 году поэта на девять месяцев посадили в келью Базилианского монастыря в Вильно, поскольку тюрьмы там не было. Затем поэта и других филоматов спровадили в ссылку по маршруту Петербург-Москва-Одесса-Крым-Москва-Петербург - и далее Рим-Дрезден-Париж.

За четыре с половиной года «терзаний» в России, где местные власти были обязаны предоставлять ему достойную службу, Мицкевич издал пять книг! В том числе двухтомник избранных произведений, написал «Крымские сонеты» (1826) и эпическую поэму в байроновском духе «Конрад Валленрод» (1828). Тогда же ссыльный страдалец овладел итальянским языком; вращался в обществе выдающихся людей; имел свою кухню и повара. До ссылки у Мицкевича таких возможностей не было.

«Отверженный» поэт часто влюблялся. Наиболее известным стал его одесский роман с Каролиной Собаньской (1795-1885) - известной светской львицей XIX века и шпионкой российских императоров. Позднее, будучи в Санкт-Петербурге, она крутила такую же любовную интрижку с А.С. Пушкиным. Надо сказать, что под стать Собаньской была её сестра - Эвелина Ганская (1801-1882), выскочившая замуж за Оноре де Бальзака и после его смерти унаследовавшая все права на его произведения.

В Одессе Мицкевичу не нашли достойную службу и в декабре 1825 года его перевели в Москву. Там поэт одновременно крутил любовь с дочерью сенатора Евдокией Михайловной Бакуниной (1793-1882) и дочерью профессора университета Каролиной Яниш (1807-1893). В ноябре 1827 года Мицкевич официально посватался к Яниш. Отец её, человек небогатый, с радостью отдал бы дочь замуж. Но у неё имелся очень богатый бездетный дядя, единственной наследницей которого была девушка. Он запретил племяннице выходить замуж за нищего безродного рифмоплёта, и сватовство расстроилось.

Надо отметить, что все эти годы Мицкевич страдал «по своей истерзанной родине». Укрепляло его в верности такого понимания происходящего и то, что ссыльных поляков с распростёртыми объятиями принимали в российских либеральных кругах. Особенно подружился Мицкевич с молодым А.С. Пушкиным, приветствовали поэта и будущие декабристы.

После восшествия на престол в конце 1825 года императора Николая I политика империи вроде бы стала жёстче, но в 1829 году Адаму Мицкевичу разрешили поселиться в его многострадальной родине - и он сразу оказался в Риме, где жил до 1831 года. В Вечном городе, на балу, поэт случайно узнал, что Польша находится в состоянии войны с Россией. Восстание в Варшаве началось вечером 29 ноября 1830 года как военный пере-ворот, но быстро переросло, по словам польских историков, в массовое движение. Правда, документы этого не подтверждают, но сие мало кого интересует.

Император Николай I решил лично разобраться с требованиями восставших. В январе 1831 года в Петербург прибыла делегация сейма. Николай принял её в Зимнем дворце. Парламентёры заявили права нового польского государства на правобережную Украину, включая Киев, и в придачу потребовали Литву и часть Белоруссии. Император остановил оратора на середине речи и коротко сказал:

Господа, историю я знаю не хуже вас. Мои условия: полное разоружение. Наказание понесут только зачинщики. И передайте этим… из сейма… И князю Чарторыйском (князь возглавлял восстание - В.Е.)… Ежели ваши пушки станут стрелять по России, то попадать они будут по Польше.

Война длилась девять месяцев. Мицкевич объявил, что восстание не может дать положительных результатов и что оно будет иметь пагубные последствия.
Несмотря на столь прискорбное мнение, поэт всё-таки вознамерился присоединиться к восставшим. Однако по дороге в Варшаву он влюбился в графиню Констанцию Лубенскую. Начался роман. И Мицкевич предпочёл остаться в её поместье (благо муж красавицы смотрел на происходившее сквозь пальцы). В перерывах между любовными утехами поэт охотился на кабанов. Ему даже приписывают такую фразу: «Я не любитель охоты, но смекаю: лучше выслеживать четвероногих, чем двуногих».

От Лубенской Мицкевич прямым ходом направился в Дрезден, где собрались состоятельные мятежники, издалека наблюдавшие агонию польского восстания. Уж наговорились и напротестовались там всласть! Саксонское правительство предпочло прогнать болтунов из своей страны.

В середине 1832 года Мицкевич уехал в Париж, где в 1834 году женился на Целине Шимановской (1812-1855), дочери уже умершей к тому времени знаменитой пианистки Марии Шимановской (1789-1831). Отныне его главной заботой стало содержание молодой супруги. Фредерик Шопен (1810-1849) познакомил Мицкевича со своей любовницей Жорж Санд (1804-1876), которая взялась помочь поэту поставить на сцене несколько пьес, но все эти потуги кончились неудачей.

В течение 1832-1834 годов Мицкевичем были созданы две его величайшие поэмы - 3-тья часть «Дзядов» и «Пан Тадеуш». Эти завершился творческий путь поэта Мицкевича. Он практически перестал писать стихи.

К тому времени у Целины Мицкевич на почве ревности (у Мицкевича в Париже было несколько любовниц) обнаружилась душевная болезнь, и её время от времени клали в психлечебницу, где несчастная жила в ужасающих скотских условиях. Впрочем, это не помешало ей рожать детей. У Мицкевичей было четыре сына - Владислав (1838-1926), Иосиф (1850-1938), Александр (1842-1864) и Ян (Жан)* (1845-1885) и две дочери - Мария и Елена. Из-за болезни Целины совесть сильно мучила поэта, но сделать что-либо было уже поздно.

* Ян (Жан) последние восемнадцать лет жизни провёл в психиатрической лечебнице, там и умер.

В 1841 году Мицкевича познакомили с Анджеем Товянским (1799-1878), польским мистиком и ясновидящим. Товянский считал своей миссией на земле распространение Слова Божьего, он проповедовал возрождение человечества через посредство христианнейших поляков и через возвращение на землю Наполеона Бонапарта. Обладая мощным гипнотическим даром, мистик успешно излечил Целину от её психоза.

Случившееся произвело на Адама столь сильное впечатление, что он искренне уверовал в учение Товянского и стал активным членом его секты. В одном из писем Шопен сетовал по этому поводу: «Мицкевич как адепт Товянского очень меня тревожит. То, что Товянский, как ловкий мошенник, одурманив дураков, тянет их за собой, может вызвать только смех, но Мицкевич - возвышенная душа и мудрая голова - как он этого мошенника не разгадал и не высмеял…»

Примерно с середины 1841 года поэт стал проповедовать идею польского мессианства. Мицкевич утверждал, что у Польши особая роль в судьбе народов мира. Свою философию он изложил в публицистическом произведении «Книги польского народа».

Некоторое время Мицкевич был профессором славянской литературы в парижском Коллеж де Франс. Однако за пропаганду товянизма французское правительство в 1845 году отстранило его от чтения лекций, а в 1852 году окончательно отправило в отставку.

Через два года началась Крымская война. В 1855 году Мицкевич под видом научной командировки отправился в Константинополь, где намеревался организовать польский легион для помощи французам и англичанам в войне против русских крестьян, составлявших основу защитников Севастополя.

В Турции Адам Мицкевич заразился холерой и умер 26 ноября 1855 года. В 1856 году прах поэта был перевезён в Париж, а в 1890 году его вывезли в Краков и поместили в саркофаг в Вевельском кафедральном соборе.

На русский язык произведения Адама Мицкевича перевели А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов, В.Я. Брюсов, В.Ф. Ходасевич, Н.Н. Асеев, П.Г. Антакольский, Д.Б. Кедрин, А.А. Тарковский и другие.

Поэзия Адама Мицкевича в переводах русских поэтов

Из Вступления к «Конраду Валленроду»

Сто лет минуло, как тевтон
В крови неверных окупался;
Страной полночной правил он.
Уже прусак в оковы вдался,
Или сокрылся, и в Литву
Понёс изгнанную главу.
Между враждебными брегами
Струился Немен; - на одном
Ещё над древними стенами
Сияли башни, и кругом
Шумели рощи вековые,
Духов пристанища святые.
Символ германца - на другом
Крест веры, в небо возносящий
Свои объятия грозящи,
Казалось, свыше захватить
Хотел всю область Палемона
И племя чуждого закона
К своей подошве привлачить.
С медвежей кожей на плечах,
В косматой рысьей шапке, с пуком
Калёных стрел и с верным луком,
Литовцы юные, в толпах,
Со стороны одной бродили
И зорко недруга следили.
С другой, покрытый шишаком,
В броне закованный, верхом,
На страже немец, за врагами
Недвижно следуя глазами,
Пищаль, с молитвой, заряжал.
Всяк переправу охранял.
Ток Немена гостеприимный,
Свидетель их вражды взаимной,
Стал прагом вечности для них;
Сношений дружных глас утих,
И всяк, переступивший воды,
Лишён был жизни иль свободы.
Лишь хмель литовских берегов,
Немецкой тополью плененный,
Через реку, меж тростников,
Переправлялся дерзновенный,
Брегов противных достигал
И друга нежно обнимал.
Лишь соловьи дубрав и гор
По старине вражды не знали
И в остров, общий с давних пор,
Друг к другу в гости прилетали.

Перевод А.С. Пушкина

Будрыс и его сыновья

Три у Будрыса сына, как и он, три литвина.
Он пришел толковать с молодцами.
«Дети! седла чините, лошадей проводите,
Да точите мечи с бердышами.
Справедлива весть эта: на три стороны света
Три замышлены в Вильне похода.
Паз идет на поляков, а Ольгерд на прусаков,
А на русских Кестут воевода.
Люди вы молодые, силачи удалые
(Да хранят вас литовские боги!),
Нынче сам я не еду, вас я шлю на победу;
Трое вас, вот и три вам дороги.
Будет всем по награде: пусть один в Новеграде
Поживится от русских добычей.
Жены их, как в окладах, в драгоценных нарядах;
Домы полны; богат их обычай.
А другой от прусаков, от проклятых крыжаков,
Может много достать дорогого,
Денег с целого света, сукон яркого цвета;
Янтаря - что песку там морского.
Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха;
В Польше мало богатства и блеску,
Сабель взять там не худо; но уж верно оттуда
Привезёт он мне на дом невестку.
Нет на свете царицы краше польской девицы.
Весела - что котёнок у печки -
И как роза румяна, а бела, что сметана;
Очи светятся будто две свечки!
Был я, дети, моложе, в Польшу съездил я тоже
И оттуда привез себе жёнку;
Вот и век доживаю, а всегда вспоминаю
Про неё, как гляжу в ту сторонку».
Сыновья с ним простились и в дорогу пустились.
Ждёт, пождёт их старик домовитый,
Дни за днями проводит, ни один не приходит.
Будрыс думал: уж, видно, убиты!
Снег на землю валится, сын дорогою мчится,
И под буркою ноша большая.
«Чем тебя наделили? что там? Ге! не рубли ли?»

Снег пушистый валится; всадник с ношею мчится,
Чёрной буркой её покрывая.
«Что под буркой такое? Не сукно ли цветное?»
«Нет, отец мой; полячка младая».
Снег на землю валится, третий с ношею мчится,
Чёрной буркой её прикрывает.
Старый Будрыс хлопочет и спросить уж не хочет,
А гостей на три свадьбы сзывает.

Перевод А.С. Пушкина

Воевода

Поздно ночью из похода
Воротился воевода.
Он слугам велит молчать;
В спальню кинулся к постеле;
Дёрнул полог... В самом деле!
Никого; пуста кровать.
И, мрачнее чёрной ночи,
Он потупил грозны очи,
Стал крутить свой сивый ус...
Рукава назад закинул,
Вышел вон, замок задвинул;
«Гей, ты, - кликнул, - чортов кус!
А зачем нет у забора
Ни собаки, ни затвора?
Я вас, хамы! - Дай ружьё;
Приготовь мешок, верёвку,
Да сними с гвоздя винтовку.
Ну, за мною!.... Я ж её!»
Пан и хлопец под забором
Тихим крадутся дозором,
Входят в сад - и сквозь ветвей,
На скамейке у фонтана,
В белом платье, видят, панна
И мужчина перед ней.
Говорит он: «Всё пропало,
Чем лишь только я, бывало,
Наслаждался, что любил:
Белой груди воздыханье,
Нежной ручки пожиманье...
Воевода всё купил.
Сколько лет тобой страдал я,
Сколько лет тебя искал я!
От меня ты отперлась.
Не искал он, не страдал он;
Серебром лишь побряцал он,
И ему ты отдалась.
Я скакал во мраке ночи
Милой панны видеть очи,
Руку нежную пожать;
Пожелать для новоселья
Много лет ей и веселья,
И потом навек бежать».
Панна плачет и тоскует,
Он колени ей целует,
А сквозь ветви те глядят,
Ружья на земь опустили,
По патрону откусили,
Вбили шомполом заряд.
Подступили осторожно.
«Пан мой, целить мне не можно, -
Бедный хлопец прошептал: -
Ветер, что ли; плачут очи,
Дрожь берёт; в руках нет мочи,
Порох в полку не попал». -
- Тише ты, гайдучье племя!
Будешь плакать, дай мне время!
Сыпь на полку... Наводи...
Цель ей в лоб. Левее... выше.
С паном справлюсь сам. Потише;
Прежде я; ты погоди. -
Выстрел по саду раздался.
Хлопец пана не дождался;
Воевода закричал,
Воевода пошатнулся.....
Хлопец видно промахнулся:
Прямо в лоб ему попал.

Перевод А.С. Пушкина

Вид гор из степей Козлова

Пилигрим

Аллах ли там, среди пустыни,
Застывших волн воздвиг твердыни,
Притоны ангелам своим?
Иль дивы, словом роковым,
Стеной умели так высоко
Громады скал нагромоздить,
Чтоб путь на север заградить
Звездам, кочующим с востока?
Вот свет всё небо озарил:
То не пожар ли Цареграда?
Иль Бог ко сводам пригвоздил
Тебя, полночная лампада,
Маяк спасительный, отрада
Плывущих по морю светил?

Там был я: там со дня созданья
Бушует вечная метель;
Потоков видел колыбель,
Дохнул - и мёрзнул пар дыханья.
Я проложил мой смелый след,
Где для орлов дороги нет
И дремлет гром над глубиною;
И там, где над моей чалмою
Одна сверкала лишь звезда -
То Чатыр-Даг был!..

Пилигрим

Перевод М.Ю. Лермонтова

Аккерманские степи

В простор зелёного вплываю океана;

Украдкой скользкий уж, шурша в траве высокой -

Был слышен… Только нет, никто не позовёт! В простор зелёного вплываю океана;
Телега, как ладья, в разливе светлых вод,
В волнах шумящих трав, среди цветов плывёт,
Минуя острова колючего бурьяна.

Темнеет; впереди ни знака, ни кургана.
Вверяясь лишь звездам, я двигаюсь вперёд…
Но что там? Облако ль? денницы ли восход?
Там Днестр; блеснул маяк, лампада Аккермана.

Стой!.. Боже, журавлей на небе слышен лёт,
А их - и сокола б не уловило око!
Былинку мотылёк колеблет; вот ползёт

Украдкой скользкий уж, шурша в траве высокой -
Такая тишина, что зов с Литвы б далёкой
Был слышен… Только нет, никто не позовёт!

Перевод А.Н. Майкова

Байдарская долина

Скачу, как бешеный, на бешеном коне;
Долины, скалы, лес мелькают предо мною,
Сменяясь, как волна в потоке за волною…
Тем вихрем о;бразов упиться - любо мне!

Но обессилел конь. На землю тихо льётся
Таинственная мгла с темнеющих небес,
А пред усталыми очами всё несётся
Тот вихорь о;бразов - долины, скалы, лес…

Всё спит, не спится мне - и к морю я сбегаю;
Вот с шумом чёрный вал подходит; жадно я
К нему склоняюся и руки простираю…

Всплеснул, закрылся он; хаос повлёк меня -
И я, как в бездне челн крутимый, ожидаю,
Что вкусит хоть на миг забвенья мысль моя.

Перевод А.Н. Майкова

Триолет

Так! Больше не скажу я ни увы! ни ах!
Мне вечно горевать, вам слушать надоело.
Весёлый триолет пускай звучит в стихах.
Но повторяться всё ж должны увы! и ах!
Адам - любовник, друг, поэт: на всех путях
Всё то же правило судьба ввести сумела:
Он должен повторять свои увы! и ах! -
Хотя мне горевать, вам слушать надоело.

Перевод В.Ф. Ходасевича

Альмотенабби*

(С арабского по переводу Лагранжа)

О, доколе топтать мне песчаные груды,
За высокими звёздами мчаться в тревоге?
Звёздам ног не дано, не устать им в дороге.
Как в степи устают человек и верблюды.
Смотрят звёзды - и нет у них вежд воспалённых,
Словно тяжкие вежды скитальцев бессонных.
Лица наши обуглены солнцем пустынным,
Но не стать уже чёрными этим сединам.
Судия ли небесный к нам будет жесточе
Наших дольных, не знающих жалости судей?
Я не жажду в пути: дождь омоет мне очи
И воды мне оставит в дорожном сосуде.
Я верблюдов, не гневаясь, бью в назиданье:
Да поймут, что идут с господином в изгнанье.
Говорил я верблюдам, пускаясь в дорогу:
«Пусть нога подгоняет без устали ногу!»
И, покинув Египет, рванулся стрелою
Джарс и Аль-Элеми у меня за спиною.
Конь арабский за мною летит, но покуда
Голова его - рядом с горбами верблюда.
Знает стрелы дружина моя молодая,
Как ведун, что их сыплет на землю, гадая.
Воин снимет чалму - вьются волосы чёрной
Шелковистой чалмой, на ветру непокорной.
Первый пух над губою, - а если нагрянет
Свалит всадника наземь, коня заарканит.
Больше жданного воины взяли добычи,
Но несытую ярость я слышу в их кличе.
Мира, словно язычник, не хочет мой воин,
И, встречаясь с врагом, он, как в праздник, спокоен
Копья, в сильных руках заиграв на раздолье,
Научились свистеть, словно крылья сокольи,
А верблюды, хоть в пене, но жесткой стопою
Топчут Рогль и Янем, красят ноги травою.
От чужих луговин отдаляемся ныне,
Там - на дружеской - мы отдохнём луговине.
Нас не кормит ни перс, ни араб. Приютила
Дорогого султана Фатиха могила.
И в Египте подобного нет на примете,
И другого не будет Фатиха на свете.
Не имел ни сильнейших, ни равных по силе,
С мертвецами Фатих уравнялся в могиле.
Напрягал я мой взор, повторял его имя,
Мир пустым пребывал пред глазами моими.
И увидел я снова дороги начало,
Взял перо и вступил с ним в былую забаву;
Но перо языком своим чёрным сказало:
«Брось меня и мечом зарабатывай славу.
Возвращайся ко мне после трудного боя.
Меч прикажет - перо не запросит покоя».
Так перо наставляло меня в разговоре.
Нужно было б от глупости мне излечиться,
Не послушался я - и мой разум не тщится
Опровергнуть, что сам он с собою в раздоре.
Можно цели достичь лишь оружьем да силой,
А перо никого ещё не прокормило.
Если только ты принял скитальческий жребий,
Для чужих ты - как нищий, молящий о хлебе.
Племена разделяет неправда и злоба,
Хоть единая нас породила утроба.
Буду гостеприимства искать по-другому
И с мечом подойду я к недоброму дому.
Пусть железо рассудит, кто прав в этом споре:
Угнетатель иль те, кто изведали горе.
Мы надежных мечей не уроним до срока:
Наши длани - без дрожи, клинки без порока.
Мы привыкнем глядеть на страданья беспечно:
Всё, что въяве мы видим - как сон, быстротечно.
И не жалуйся: каждое горькое слово,
Словно коршуна - кровь, только радует злого.
Вера прочь улетела и в книгах осела,
Нет её у людского реченья и дела.
Слава богу, что мне посылает в избытке
И труды, и несчастья, но также терпенье;
Я в изгнанье моём нахожу наслажденье,
А другие в неслыханной мучатся пытке…
Удивил я судьбу, ибо выстоял гордо,
Ибо телом я тверже руки её твердой.
Люди стали слабее метущейся пыли,
Жить бы древле, а ныне лежать бы в могиле!
Время смолоду наших отцов породило,
Нас - никчёмных - под старость, с растраченной силой…

* Альмотенабби - славный рыцарь и поэт арабский, изгнанный из своего отечества, от-правился в Египет к своему другу султану Абу-Ходж-Фатиху. Не застав его в живых, Альмотенабби покинул Египет и сложил в пути эту касыду.

Перевод А.А. Тарковского

Касыда с арабского

Поднимите верблюдов на резвые ноги!
Покидаю вас, братья, для бранной тревоги.
Время в путь. Приторочены вьюки ремнями,
Ночь тепла, и луна заблистала над нами.
Как в защиту от зноя есть тень у колодца,
Так для мужа укрытье от срама найдётся,
И добро ему, если спасёт его разум
От лукавых соблазнов и гибели разом.
Отыщу я друзей, незнакомых с изменой,
Буду рыскать по следу с голодной гиеной,
С пёстрым барсом и волком охотиться вместе.
Нет меж них недоумков, забывших о чести,
Тайны друга хранить не умеющих свято
И коварно в беде покидающих брата.
За обиду они добиваются крови,
Храбрецы! Всё же я и храбрей и суровей.
Первый мчусь на врага и отставших не кличу,
Но стою в стороне, если делят добычу:
Жадность тут во главе со сноровкой своею;
Я же скромно довольствуюсь тем, что имею,
И ни с чьим не сравнится моё благородство,
И достойно несу я своё превосходство.
Я не вспомню вас, братья мои, средь скитаний.
Не связал я вас узами благодеяний,
К вам не льнуло вовек моё сердце мужское;
У меня остаётся товарищей - трое:
Сердце жаркое, чуждое трусости злобной;
Лук, изогнутый шее верблюда подобно;
Меч за поясом шитым с цветной бахромою…
Тот ли лук мой точёный с тугой тетивою,
Что, стрелу отпустив, стонет грустно и тонко,
Словно мать, у которой отняли ребёнка.
Не хозяйка мне алчность, что в прахе влачится
И, вспугнув жеребёнка, доит кобылицу;
Я не трус, что за женским подолом плетётся
И без женской подсказки воды не напьётся;
Непугливое сердце дано мне: от страха
Не забьётся оно, словно малая птаха;
Я чуждаюсь гуляк, до рассвета не спящих,
Завивающих кудри и брови сурьмящих.
Разве ночь хоть однажды с пути меня сбила,
Окружила туманом, песком ослепила?
На верблюде лечу - кипяток под ногами,
Щебень брызжет, вздымаются искры снопами,
И о голоде лютом средь жгучей пустыни
Я вовеки не вспомню в надменной гордыне,
Утоляю свой голод клубящейся пылью,
Чтобы он своему подивился бессилью.
Я имел бы, коль в вашем остался бы стане,
И еды и напитков превыше желаний,
Но душа восстаёт в эту злую годину
И покинет меня, если вас не покину;
Жажда мести мне печень скрутила в утробе,
Словно нить, что прядильщица дёргает в злобе.
Я чуть свет натощак выхожу, как голодный
Волк, глотающий ветер пустыни бесплодной,
За добычей спешащий в овраг из оврага
Осторожный охотник, бездомный бродяга.
Воет волк. Он устал. Он измучился, воя,
Вторит брату голодному племя худое,
И бока их запавшие вогнуты, точно
Еле видимый в сумраке месяц восточный.
Лязг зубов - будто стрел шевеленье сухое
Под рукой колдуна иль пчелиного роя
Шум, когда он, как чёрная гроздь, с небосвода
Упадёт на решётку в саду пчеловода.
Злобно блещут глаза, ослабели колена,
Пасть разверста, подобно расщепу полена;
Воет волк, вторят волки на взгорье пустынном,
Словно жёны и матери над бедуином.
Смолк - другие умолкли. Ему полегчало,
И приятен был стон его стае усталой,
Будто в общности голода есть утоленье…
Воет снова - и вторят ему в отдаленье.
Наконец обрывается жалоба волчья.
Чем напрасно рыдать, лучше мучиться молча.
Еду, жаждой томимый. За мной к водопою
Мчатся страусы шумной нестройной толпою.
Не обгонит меня их вожак быстроногий,
Подъезжаю, - они отстают по дороге.
Дале мчусь. Птицы рвутся к воде замутнённой.
Зоб раздут, клюв, над желтой водою склонённый,
Служит вестником жалкой их радости. Мнится,
На привале, шумя, караван суетится.
То в пески отбегут, то опять у колодца
Окружают кольцом своего полководца;
Наконец, из воды клювы крепкие вынув,
Удаляются, точно отряд бедуинов.
Мне подруга - сухая земля. Не впервые
Прижимать к её лону мне плечи худые,
Эти тощие кости, сухие, как трости,
Что легко сосчитать, как игральные кости.
Снова слышу призывы военного долга,
Потому что служил ему верно и долго.
Как мячом, моим духом играет несчастье,
Плоть по жребию мне раздирают на части
Все недуги, сойдясь над постелью моею;
Неотступные беды мне виснут на шею;
Что ни день, как припадки горячки, без счёта
За заботой меня посещает забота;
Надо мною, как скопище птиц над рекою,
Вьётся стая тревог, не даёт мне покоя,
Отмахнёшься сто раз от крикливой их тучи,
Нападает опять караван их летучий…
В зной сную босиком по пескам этим серым,
Дочь пустыни - гадюка мне служит примером.
И в богатстве и в неге я жил от рожденья,
Но возрос - и окутал одеждой терпенья
Грудь, подобную львиной; и обувь упорства
Я надел, чтоб скользить по земле этой чёрствой.
В жгучий зной без палатки, в ночи без укрытья
Весел я, ибо жизни привык не щадить я.
В пору счастья излишеств бежал я сурово,
Не был пойман я леностью, пустоголовой.
Чутким ухом внимал ли я сплетне лукавой?
Клеветою боролся ли с чьей-нибудь славой?
Я ту чёрную ночь позабуду едва ли,
Столь холодную ночь, что арабы сжигали,
Греясь, луки свои и пернатые стрелы,
В бой спешил я средь мрака, могучий и смелый;
Пламень молний летел впереди как вожатый,
Были в свите моей гром и ужас крылатый.
Так - вдовство и сиротство посеял я щедро,
Ночь меня приняла в свои чёрные недра,
Утром я в Гумаизе лежал утомлённый;
И бежала молва по стране опалённой.
Вражьи толпы шумели, друг друга встречая,
Вопрошала одна, отвечала другая:
«Вы слыхали, как ночью ворчала собака,
Словно дикого зверя почуя средь мрака
Иль услышав, как птица крылами взмахнула?
Заворчала собака и снова заснула…
Уж не Див ли столь многих убил, пролетая?
Человек?.. Нет, немыслима ярость такая…»
Днем, когда небосвод полыхал, пламенея,
И от зноя в пустыне запрыгали змеи,
Снял чалму и упал я на гравий кипящий.
Мне на темя обрушился пламень палящий,
Космы грязных волос залепили мне веки
Колтуном, благовоний не знавшим вовеки.
Жёстко лоно пустыни, лежащей пред нами,
Словно кожа щита. И босыми ногами
Я её исходил без воды и без хлеба;
Видел скалы я там, подпиравшие небо,
И на скалы, как пёс, я взбирался по щебню;
Видел я антилоп, посещавших их гребни.
В белоснежном руне, словно девушки в длинных
Белых платьях, стояли они на вершинах;
И, пока я взбирался, хватаясь за камни,
Стадо их без тревоги смотрело в глаза мне,
Будто я их вожатый с рогами кривыми…
То крестца своего он касается ими,
То за выступ скалы зацепясь на вершине,
Повисает на них в бирюзовой пустыне…

* Шанфари - один из наиболее прославленных рыцарей, или фарисов, арабских до Ма-гомета, воин и поэт, из рода асдов.

Перевод А.А. Тарковского

XIX век

Виктор Ерёмин

Адам Мицкевич

(1798—1855)

Биография Адама Мицкевича столь политизирована, столь искажена выдумками и «догадками» биографов, начиная с первых и завершая современными, что для её объективного изложения приходится приложить большие усилия и ограничиться преимущественно хронологией событий. Объясняется такое положение прежде всего тем, что большинство зарубежных биографов сосредоточили внимание преимущественно на обвинениях русских в «мучительстве» великого поляка, а революционно-демократические и советские истории — на клеймлении «злобного» царизма.

Предварительно отметим, что замечательный польский поэт в Польше практически не жил и, когда у него появилась такая возможность, предпочёл уехать в Париж. О родине и «муках» своего народа Мицкевич предпочёл страдать издалека и со стороны.

Адам Мицкевич родился 24 декабря 1798 года на хуторе Заосье близ Новогрудка — города в Гродненской области Белоруссии. В течение многих столетий Новогрудок был под властью Литвы. Поляки, жившие в этих краях, никогда не забывали о своих литовских связях, поэтому в творчестве Мицкевича Литва нередко выступает как обозначение его родины наравне с Польшей.

Мать поэта, урождённая Барбара Маевская (1767—1820), была дочерью мелкого служащего, из крещённых евреев. Отец, Миколай Мицкевич (1765—1812), работал в Новогрудке судейским землемером, а также у него имелась адвокатская практика. Мицкевич-старший участвовал в восстании Тадеуша Костюшко и всю жизнь мечтал об освобождении Польши от «русского ига».

В семье росли четверо сыновей — старшие Франтишек (1796—1862) и Адам и младшие Александр (1801—1871) и Казимеж (1804—1839).

Весной 1804 года страдающий от «русского ига» Миколай Мицкевич купил в Новогрудке усадьбу и построил там деревянный дом, «лучший во всём городе, в котором только монастыри и костёлы были каменными».

В раннем детстве воспитанием мальчиков занимались няня Гансевская и старый слуга Блажей. От них Адам впервые услышал белорусские и литовские народные песни, сказки, легенды. Позднее вместе со старшим братом Адам учился в доминиканской школе в Новогрудке, где написал свои первые стихотворения.

Миколай Мицкевич очень надеялся на то, что придёт Наполеон и разгромит Россию. Эти же надежды он внушал своим сыновьям. Однако отец не дождался начала войны с французами, он умер в начале 1812 года. Братья же Мицкевичи с восторгом ловили каждую весточку о походе Наполеона. Они же стали свидетелями позорного бегства французской армии. Эти горькие, трагические впечатления оставили глубокий след в душе Адама.

После смерти отца семья впала в крайнюю бедность, Адаму пришлось стать репетитором для учеников младших классов.

Бедность не помешала юноше поступить в 1815 году за счёт Российского государства на физико-математический факультет Виленского университета. Через год он перешёл на историко-филологический факультет.

В университете одним из учителей Мицкевича был знаменитый историк Иоахим Лелевель*, с которым поэт впоследствии поддерживал тёплые дружеские отношения. Мицкевич выучил несколько языков, в том числе русский, французский, английский и немецкий, свободно читал в оригинале памятники античной литературы.

* Иоахим Лелевель (1786—1861) — видный польский историк, идеолог польского национально-освободительного движения. В период восстания 1830—1831 годов был председателем Патриотического общества, членом Временного правительства. В эмиграции руководил организацией «Молодая Польша».

В 1817 году Адам с товарищами организовал «тайное» студенческое «Общество филоматов*». Согласно уставу члены общества должны были любить родной язык, хранить национальное достоинство и сочувствовать обездоленным. Со временем из «Общества филоматов» выделилось более конспиративное «Общество филаретов**».

* Филоматы — любящие науку.
** Филареты — друзья добродетели.

В университетские годы Мицкевич впервые опубликовал произведение собственного сочинения. В журнале «Тыгодник Виленский» в 1818 году увидело свет стихотворение «Зима».

Во время летних каникул того же 1818 года, будучи случайно в Тугановичах, имении родителей его студенческого друга филомата Михайлы Верещак, Адам познакомился с Марылей Верещак (1799—1863), девушкой, чей образ поэт хранил в душе на протяжении всей жизни. Марыля стала музой многих произведений Мицкевича. Любовь была взаимной. Однако родители девушки настояли на её помолвке с графом Владиславом Путткамером (1794—1850). За него Марыля и вышла замуж. Известие о свадьбе возлюбленной стало тяжёлым ударом для поэта.

В 1819 году Адам закончил Виленский университет. Поскольку обучение шло за государственный счёт, он был направлен по распределению в маленький провинциальный городок Ковно (ныне Каунас) учителем. О службе поэта в провинции один из его друзей писал: «Адам до сих пор продолжает преподавать в Ковно. Двадцать уроков в неделю совершенно изнуряют его; он всё время страдает бессонницей». Однообразные, серые будни. Газеты приходили с опозданием. «Порою хандра и злость так велики, что достаточно добавить две унции, чтобы помешаться или повеситься». В добавление ко всем несчастьям в Ковно пришло известие о смерти любимой матери. В те дни Мицкевич записал: «Мать — это была моя величайшая тревога, всё моё утешение!.. Я остался один».

В Ковно, разочарованный замужеством Марыли, Мицкевич нашёл утешение в объятиях жены местного доктора — Каролины Ковальской. Женщина была старше возрастом и предпочитала молоденьких любовников. С поэтом она только делила постель, никаких чувств ни с той, ни с другой стороны не было. Интрижка окончилась ничем в связи с арестом Мицкевича.

В ковенский период поэтом был создан цикл «Баллады и романсы», который составил основное содержание первого стихотворного сборника Мицкевича «Поэзия». Книга вышла в свет в Вильно в 1822 году. Через год появился новый сборник, в него были включены две поэмы — «Гражина» (посвящена борьбе Литвы с Тевтонским орденом) и «Дзяды»* (2 и 4 части). 1-ая часть «Дзяд» была найдена только после смерти поэта, а 3-тью часть Мицкевич издал гораздо позднее. Оба сборника обозначили начало романтического периода в польской поэзии.

* Дзядами называется народный обряд поминовения умерших.

Тем временем назревали важные политические события. С 1813 года фактическим правителем Польши был выдающийся русский государственный деятель Николай Николаевич Новосильцев (1768—1838) — граф, один из сподвижников императора Александра I, доверенное лицо великого князя Константина Павловича. Он внимательно следил за националистическим движением в Польше. Особенно опасной Новосильцев полагал аристократическую оппозицию, которую возглавлял князь Адам Ежи Чарторыйский (1770—1861), близкий друг Александра I и его жены Елизаветы Алексеевны. Ходили даже слухи, будто у императрицы родилась дочь от Чарторыйского. Князя необходимо было отстранить от польских дел, но для этого требовался серьезный повод.

Новосильцев искал различные подходы к неуязвимому князю. Все знали, что Чарторыйский часто бывал в Виленском университете, посещал лекции и «развращал политически учащуюся молодёжь». Решено было провести в университете дознание. Так вышли на юных болтунов из «Общества филоматов». Сами по себе «заговорщики» только смешили матёрых сановников, но в политической борьбе все средства хороши. Новосильцев вознамерился попугать Александра I широким антигосударственным движением. В Польше и Литве провели аресты, в первых рядах преступников оказался перепуганный Адам Мицкевич. Он-то точно наговорил много лишнего, правда, в очень узком кругу.

В 1824 году поэта на девять месяцев посадили в келью Базилианского монастыря в Вильно, поскольку тюрьмы там не было. Затем поэта и других филоматов спровадили в ссылку по маршруту Петербург—Москва—Одесса—Крым—Москва—Петербург — и далее Рим—Дрезден—Париж.

За четыре с половиной года «терзаний» в России, где местные власти были обязаны предоставлять ему достойную службу, Мицкевич издал пять книг! В том числе двухтомник избранных произведений, написал «Крымские сонеты» (1826) и эпическую поэму в байроновском духе «Конрад Валленрод» (1828). Тогда же ссыльный страдалец овладел итальянским языком; вращался в обществе выдающихся людей; имел свою кухню и повара. До ссылки у Мицкевича таких возможностей не было.

«Отверженный» поэт часто влюблялся. Наиболее известным стал его одесский роман с Каролиной Собаньской (1795—1885) — известной светской львицей XIX века и шпионкой российских императоров. Позднее, будучи в Санкт-Петербурге, она крутила такую же любовную интрижку с А. С. Пушкиным. Надо сказать, что под стать Собаньской была её сестра — Эвелина Ганская (1801—1882), выскочившая замуж за Оноре де Бальзака и после его смерти унаследовавшая все права на его произведения.

В Одессе Мицкевичу не нашли достойную службу и в декабре 1825 года его перевели в Москву. Там поэт одновременно крутил любовь с дочерью сенатора Евдокией Михайловной Бакуниной (1793—1882) и дочерью профессора университета Каролиной Яниш (1807—1893). В ноябре 1827 года Мицкевич официально посватался к Яниш. Отец её, человек небогатый, с радостью отдал бы дочь замуж. Но у неё имелся очень богатый бездетный дядя, единственной наследницей которого была девушка. Он запретил племяннице выходить замуж за нищего безродного рифмоплёта, и сватовство расстроилось.

Надо отметить, что все эти годы Мицкевич страдал «по своей истерзанной родине». Укрепляло его в верности такого понимания происходящего и то, что ссыльных поляков с распростёртыми объятиями принимали в российских либеральных кругах. Особенно подружился Мицкевич с молодым А. С. Пушкиным, приветствовали поэта и будущие декабристы.

После восшествия на престол в конце 1825 года императора Николая I политика империи вроде бы стала жёстче, но в 1829 году Адаму Мицкевичу разрешили поселиться в его многострадальной родине — и он сразу оказался в Риме, где жил до 1831 года. В Вечном городе, на балу, поэт случайно узнал, что Польша находится в состоянии войны с Россией. Восстание в Варшаве началось вечером 29 ноября 1830 года как военный переворот, но быстро переросло, по словам польских историков, в массовое движение. Правда, документы этого не подтверждают, но сие мало кого интересует.

Император Николай I решил лично разобраться с требованиями восставших. В январе 1831 года в Петербург прибыла делегация сейма. Николай принял её в Зимнем дворце. Парламентёры заявили права нового польского государства на правобережную Украину, включая Киев, и в придачу потребовали Литву и часть Белоруссии. Император остановил оратора на середине речи и коротко сказал:

— Господа, историю я знаю не хуже вас. Мои условия: полное разоружение. Наказание понесут только зачинщики. И передайте этим… из сейма… И князю Чарторыйском (князь возглавлял восстание — В.Е.)… Ежели ваши пушки станут стрелять по России, то попадать они будут по Польше.

Война длилась девять месяцев. Мицкевич объявил, что восстание не может дать положительных результатов и что оно будет иметь пагубные последствия.

Несмотря на столь прискорбное мнение, поэт всё-таки вознамерился присоединиться к восставшим. Однако по дороге в Варшаву он влюбился в графиню Констанцию Лубенскую. Начался роман. И Мицкевич предпочёл остаться в её поместье (благо муж красавицы смотрел на происходившее сквозь пальцы). В перерывах между любовными утехами поэт охотился на кабанов. Ему даже приписывают такую фразу: «Я не любитель охоты, но смекаю: лучше выслеживать четвероногих, чем двуногих».

От Лубенской Мицкевич прямым ходом направился в Дрезден, где собрались состоятельные мятежники, издалека наблюдавшие агонию польского восстания. Уж наговорились и напротестовались там всласть! Саксонское правительство предпочло прогнать болтунов из своей страны.

В середине 1832 года Мицкевич уехал в Париж, где в 1834 году женился на Целине Шимановской (1812—1855), дочери уже умершей к тому времени знаменитой пианистки Марии Шимановской (1789—1831). Отныне его главной заботой стало содержание молодой супруги. Фредерик Шопен (1810—1849) познакомил Мицкевича со своей любовницей Жорж Санд (1804—1876), которая взялась помочь поэту поставить на сцене несколько пьес, но все эти потуги кончились неудачей.

В течение 1832—1834 годов Мицкевичем были созданы две его величайшие поэмы — 3-тья часть «Дзядов» и «Пан Тадеуш». Этим завершился творческий путь поэта Мицкевича. Он практически перестал писать стихи.

К тому времени у Целины Мицкевич на почве ревности (у Мицкевича в Париже было несколько любовниц) обнаружилась душевная болезнь, и её время от времени клали в психлечебницу, где несчастная жила в ужасающих скотских условиях. Впрочем, это не помешало ей рожать детей. У Мицкевичей было четыре сына — Владислав (1838—1926), Иосиф (1850—1938), Александр (1842—1864) и Ян (Жан)* (1845—1885) и две дочери — Мария и Елена. Из-за болезни Целины совесть сильно мучила поэта, но сделать что-либо было уже поздно.

* Ян (Жан) последние восемнадцать лет жизни провёл в психиатрической лечебнице, там и умер.

В 1841 году Мицкевича познакомили с Анджеем Товянским (1799—1878), польским мистиком и ясновидящим. Товянский считал своей миссией на земле распространение Слова Божьего, он проповедовал возрождение человечества через посредство христианнейших поляков и через возвращение на землю Наполеона Бонапарта. Обладая мощным гипнотическим даром, мистик успешно излечил Целину от её психоза. Случившееся произвело на Адама столь сильное впечатление, что он искренне уверовал в учение Товянского и стал активным членом его секты. В одном из писем Шопен сетовал по этому поводу: «Мицкевич как адепт Товянского очень меня тревожит. То, что Товянский, как ловкий мошенник, одурманив дураков, тянет их за собой, может вызвать только смех, но Мицкевич — возвышенная душа и мудрая голова — как он этого мошенника не разгадал и не высмеял…».

Примерно с середины 1841 года поэт стал проповедовать идею польского мессианства. Мицкевич утверждал, что у Польши особая роль в судьбе народов мира. Свою философию он изложил в публицистическом произведении «Книги польского народа».

Некоторое время Мицкевич был профессором славянской литературы в парижском Коллеж де Франс. Однако за пропаганду товянизма французское правительство в 1845 году отстранило его от чтения лекций, а в 1852 году окончательно отправило в отставку.

Через два года началась Крымская война. В 1855 году Мицкевич под видом научной командировки отправился в Константинополь, где намеревался организовать польский легион для помощи французам и англичанам в войне против русских крестьян, составлявших основу защитников Севастополя.

В Турции Адам Мицкевич заразился холерой и умер 26 ноября 1855 года. В 1856 году прах поэта был перевезён в Париж, а в 1890 году его вывезли в Краков и поместили в саркофаг в Вевельском кафедральном соборе.

На русский язык произведения Адама Мицкевича перевели А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, В. Я. Брюсов, В. Ф. Ходасевич, Н. Н. Асеев, П. Г. Антакольский, Д. Б. Кедрин, А. А. Тарковский и другие.

Поэзия Адама Мицкевича в переводах русских поэтов

Из Вступления к «Конраду Валленроду»

Сто лет минуло, как тевтон
В крови неверных окупался;
Страной полночной правил он.
Уже прусак в оковы вдался,
Или сокрылся, и в Литву
Понёс изгнанную главу.
Между враждебными брегами
Струился Немен; — на одном
Ещё над древними стенами
Сияли башни, и кругом
Шумели рощи вековые,
Духов пристанища святые.
Символ германца — на другом
Крест веры, в небо возносящий
Свои объятия грозящи,
Казалось, свыше захватить
Хотел всю область Палемона
И племя чуждого закона
К своей подошве привлачить.
С медвежей кожей на плечах,
В косматой рысьей шапке, с пуком
Калёных стрел и с верным луком,
Литовцы юные, в толпах,
Со стороны одной бродили
И зорко недруга следили.
С другой, покрытый шишаком,
В броне закованный, верхом,
На страже немец, за врагами
Недвижно следуя глазами,
Пищаль, с молитвой, заряжал.
Всяк переправу охранял.
Ток Немена гостеприимный,
Свидетель их вражды взаимной,
Стал прагом вечности для них;
Сношений дружных глас утих,
И всяк, переступивший воды,
Лишён был жизни иль свободы.
Лишь хмель литовских берегов,
Немецкой тополью плененный,
Через реку, меж тростников,
Переправлялся дерзновенный,
Брегов противных достигал
И друга нежно обнимал.
Лишь соловьи дубрав и гор
По старине вражды не знали
И в остров, общий с давних пор,
Друг к другу в гости прилетали.

Перевод А. С. Пушкина

Будрыс и его сыновья

Три у Будрыса сына, как и он, три литвина.
Он пришел толковать с молодцами.
«Дети! седла чините, лошадей проводите,
Да точите мечи с бердышами.
Справедлива весть эта: на три стороны света
Три замышлены в Вильне похода.
Паз идет на поляков, а Ольгерд на прусаков,
А на русских Кестут воевода.
Люди вы молодые, силачи удалые
(Да хранят вас литовские боги!),
Нынче сам я не еду, вас я шлю на победу;
Трое вас, вот и три вам дороги.
Будет всем по награде: пусть один в Новеграде
Поживится от русских добычей.
Жены их, как в окладах, в драгоценных нарядах;
Домы полны; богат их обычай.
А другой от прусаков, от проклятых крыжаков,
Может много достать дорогого,
Денег с целого света, сукон яркого цвета;
Янтаря — что песку там морского.
Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха;
В Польше мало богатства и блеску,
Сабель взять там не худо; но уж верно оттуда
Привезёт он мне на дом невестку.
Нет на свете царицы краше польской девицы.
Весела — что котёнок у печки —
И как роза румяна, а бела, что сметана;
Очи светятся будто две свечки!
Был я, дети, моложе, в Польшу съездил я тоже
И оттуда привез себе жёнку;
Вот и век доживаю, а всегда вспоминаю
Про неё, как гляжу в ту сторонку».
Сыновья с ним простились и в дорогу пустились.
Ждёт, пождёт их старик домовитый,
Дни за днями проводит, ни один не приходит.
Будрыс думал: уж, видно, убиты!
Снег на землю валится, сын дорогою мчится,
И под буркою ноша большая.
«Чем тебя наделили? что там? Ге! не рубли ли?»

Снег пушистый валится; всадник с ношею мчится,
Чёрной буркой её покрывая.
«Что под буркой такое? Не сукно ли цветное?»
«Нет, отец мой; полячка младая».
Снег на землю валится, третий с ношею мчится,
Чёрной буркой её прикрывает.
Старый Будрыс хлопочет и спросить уж не хочет,
А гостей на три свадьбы сзывает.

Перевод А. С. Пушкина

Воевода

Поздно ночью из похода
Воротился воевода.
Он слугам велит молчать;
В спальню кинулся к постеле;
Дёрнул полог... В самом деле!
Никого; пуста кровать.
И, мрачнее чёрной ночи,
Он потупил грозны очи,
Стал крутить свой сивый ус...
Рукава назад закинул,
Вышел вон, замок задвинул;
«Гей, ты, — кликнул, — чортов кус!
А зачем нет у забора
Ни собаки, ни затвора?
Я вас, хамы! — Дай ружьё;
Приготовь мешок, верёвку,
Да сними с гвоздя винтовку.
Ну, за мною!.... Я ж её!»
Пан и хлопец под забором
Тихим крадутся дозором,
Входят в сад — и сквозь ветвей,
На скамейке у фонтана,
В белом платье, видят, панна
И мужчина перед ней.
Говорит он: «Всё пропало,
Чем лишь только я, бывало,
Наслаждался, что любил:
Белой груди воздыханье,
Нежной ручки пожиманье...
Воевода всё купил.
Сколько лет тобой страдал я,
Сколько лет тебя искал я!
От меня ты отперлась.
Не искал он, не страдал он;
Серебром лишь побряцал он,
И ему ты отдалась.
Я скакал во мраке ночи
Милой панны видеть очи,
Руку нежную пожать;
Пожелать для новоселья
Много лет ей и веселья,
И потом навек бежать».
Панна плачет и тоскует,
Он колени ей целует,
А сквозь ветви те глядят,
Ружья на земь опустили,
По патрону откусили,
Вбили шомполом заряд.
Подступили осторожно.
«Пан мой, целить мне не можно, —
Бедный хлопец прошептал: —
Ветер, что ли; плачут очи,
Дрожь берёт; в руках нет мочи,
Порох в полку не попал». —
— Тише ты, гайдучье племя!
Будешь плакать, дай мне время!
Сыпь на полку... Наводи...
Цель ей в лоб. Левее... выше.
С паном справлюсь сам. Потише;
Прежде я; ты погоди. —
Выстрел по саду раздался.
Хлопец пана не дождался;
Воевода закричал,
Воевода пошатнулся.....
Хлопец видно промахнулся:
Прямо в лоб ему попал.

Перевод А.С. Пушкина

Вид гор из степей Козлова

Пилигрим

Аллах ли там, среди пустыни,
Застывших волн воздвиг твердыни,
Притоны ангелам своим?
Иль дивы, словом роковым,
Стеной умели так высоко
Громады скал нагромоздить,
Чтоб путь на север заградить
Звездам, кочующим с востока?
Вот свет всё небо озарил:
То не пожар ли Цареграда?
Иль Бог ко сводам пригвоздил
Тебя, полночная лампада,
Маяк спасительный, отрада
Плывущих по морю светил?

Мирза

Там был я: там со дня созданья
Бушует вечная метель;
Потоков видел колыбель,
Дохнул — и мёрзнул пар дыханья.
Я проложил мой смелый след,
Где для орлов дороги нет
И дремлет гром над глубиною;
И там, где над моей чалмою
Одна сверкала лишь звезда —
То Чатыр-Даг был!..

Пилигрим

А!..

Перевод М. Ю. Лермонтова

Аккерманские степи

В простор зелёного вплываю океана;

Былинку мотылёк колеблет; вот ползёт
Украдкой скользкий уж, шурша в траве высокой —

Такая тишина, что зов с Литвы б далёкой
Был слышен… Только нет, никто не позовёт! В простор зелёного вплываю океана;
Телега, как ладья, в разливе светлых вод,
В волнах шумящих трав, среди цветов плывёт,
Минуя острова колючего бурьяна.

Темнеет; впереди ни знака, ни кургана.
Вверяясь лишь звездам, я двигаюсь вперёд…
Но что там? Облако ль? денницы ли восход?
Там Днестр; блеснул маяк, лампада Аккермана.

Стой!.. Боже, журавлей на небе слышен лёт,
А их — и сокола б не уловило око!
Былинку мотылёк колеблет; вот ползёт

Украдкой скользкий уж, шурша в траве высокой —
Такая тишина, что зов с Литвы б далёкой
Был слышен… Только нет, никто не позовёт!

Перевод А. Н. Майкова

Байдарская долина

Скачу, как бешеный, на бешеном коне;
Долины, скалы, лес мелькают предо мною,
Сменяясь, как волна в потоке за волною…
Тем вихрем о;бразов упиться — любо мне!

Но обессилел конь. На землю тихо льётся
Таинственная мгла с темнеющих небес,
А пред усталыми очами всё несётся
Тот вихорь о;бразов — долины, скалы, лес…

Всё спит, не спится мне — и к морю я сбегаю;
Вот с шумом чёрный вал подходит; жадно я
К нему склоняюся и руки простираю…

Всплеснул, закрылся он; хаос повлёк меня —
И я, как в бездне челн крутимый, ожидаю,
Что вкусит хоть на миг забвенья мысль моя.

Перевод А. Н. Майкова

Триолет

Так! Больше не скажу я ни увы! ни ах!
Мне вечно горевать, вам слушать надоело.
Весёлый триолет пускай звучит в стихах.
Но повторяться всё ж должны увы! и ах!
Адам — любовник, друг, поэт: на всех путях
Всё то же правило судьба ввести сумела:
Он должен повторять свои увы! и ах! —
Хотя мне горевать, вам слушать надоело.

Перевод В. Ф. Ходасевича

Альмотенабби*

(С арабского по переводу Лагранжа)

О, доколе топтать мне песчаные груды,
За высокими звёздами мчаться в тревоге?
Звёздам ног не дано, не устать им в дороге.
Как в степи устают человек и верблюды.
Смотрят звёзды — и нет у них вежд воспалённых,
Словно тяжкие вежды скитальцев бессонных.
Лица наши обуглены солнцем пустынным,
Но не стать уже чёрными этим сединам.
Судия ли небесный к нам будет жесточе
Наших дольных, не знающих жалости судей?
Я не жажду в пути: дождь омоет мне очи
И воды мне оставит в дорожном сосуде.
Я верблюдов, не гневаясь, бью в назиданье:
Да поймут, что идут с господином в изгнанье.
Говорил я верблюдам, пускаясь в дорогу:
«Пусть нога подгоняет без устали ногу!»
И, покинув Египет, рванулся стрелою
Джарс и Аль-Элеми у меня за спиною.
Конь арабский за мною летит, но покуда
Голова его — рядом с горбами верблюда.
Знает стрелы дружина моя молодая,
Как ведун, что их сыплет на землю, гадая.
Воин снимет чалму — вьются волосы чёрной
Шелковистой чалмой, на ветру непокорной.
Первый пух над губою, — а если нагрянет
Свалит всадника наземь, коня заарканит.
Больше жданного воины взяли добычи,
Но несытую ярость я слышу в их кличе.
Мира, словно язычник, не хочет мой воин,
И, встречаясь с врагом, он, как в праздник, спокоен
Копья, в сильных руках заиграв на раздолье,
Научились свистеть, словно крылья сокольи,
А верблюды, хоть в пене, но жесткой стопою
Топчут Рогль и Янем, красят ноги травою.
От чужих луговин отдаляемся ныне,
Там — на дружеской — мы отдохнём луговине.
Нас не кормит ни перс, ни араб. Приютила
Дорогого султана Фатиха могила.
И в Египте подобного нет на примете,
И другого не будет Фатиха на свете.
Не имел ни сильнейших, ни равных по силе,
С мертвецами Фатих уравнялся в могиле.
Напрягал я мой взор, повторял его имя,
Мир пустым пребывал пред глазами моими.
И увидел я снова дороги начало,
Взял перо и вступил с ним в былую забаву;
Но перо языком своим чёрным сказало:
«Брось меня и мечом зарабатывай славу.
Возвращайся ко мне после трудного боя.
Меч прикажет — перо не запросит покоя».
Так перо наставляло меня в разговоре.
Нужно было б от глупости мне излечиться,
Не послушался я — и мой разум не тщится
Опровергнуть, что сам он с собою в раздоре.
Можно цели достичь лишь оружьем да силой,
А перо никого ещё не прокормило.
Если только ты принял скитальческий жребий,
Для чужих ты — как нищий, молящий о хлебе.
Племена разделяет неправда и злоба,
Хоть единая нас породила утроба.
Буду гостеприимства искать по-другому
И с мечом подойду я к недоброму дому.
Пусть железо рассудит, кто прав в этом споре:
Угнетатель иль те, кто изведали горе.
Мы надежных мечей не уроним до срока:
Наши длани — без дрожи, клинки без порока.
Мы привыкнем глядеть на страданья беспечно:
Всё, что въяве мы видим — как сон, быстротечно.
И не жалуйся: каждое горькое слово,
Словно коршуна — кровь, только радует злого.
Вера прочь улетела и в книгах осела,
Нет её у людского реченья и дела.
Слава богу, что мне посылает в избытке
И труды, и несчастья, но также терпенье;
Я в изгнанье моём нахожу наслажденье,
А другие в неслыханной мучатся пытке…
Удивил я судьбу, ибо выстоял гордо,
Ибо телом я тверже руки её твердой.
Люди стали слабее метущейся пыли,
Жить бы древле, а ныне лежать бы в могиле!
Время смолоду наших отцов породило,
Нас — никчёмных — под старость, с растраченной силой…

* Альмотенабби — славный рыцарь и поэт арабский, изгнанный из своего отечества, от-правился в Египет к своему другу султану Абу-Ходж-Фатиху. Не застав его в живых, Альмотенабби покинул Египет и сложил в пути эту касыду.

Перевод А. А. Тарковского

Шанфари

Касыда с арабского

Поднимите верблюдов на резвые ноги!
Покидаю вас, братья, для бранной тревоги.
Время в путь. Приторочены вьюки ремнями,
Ночь тепла, и луна заблистала над нами.
Как в защиту от зноя есть тень у колодца,
Так для мужа укрытье от срама найдётся,
И добро ему, если спасёт его разум
От лукавых соблазнов и гибели разом.
Отыщу я друзей, незнакомых с изменой,
Буду рыскать по следу с голодной гиеной,
С пёстрым барсом и волком охотиться вместе.
Нет меж них недоумков, забывших о чести,
Тайны друга хранить не умеющих свято
И коварно в беде покидающих брата.
За обиду они добиваются крови,
Храбрецы! Всё же я и храбрей и суровей.
Первый мчусь на врага и отставших не кличу,
Но стою в стороне, если делят добычу:
Жадность тут во главе со сноровкой своею;
Я же скромно довольствуюсь тем, что имею,
И ни с чьим не сравнится моё благородство,
И достойно несу я своё превосходство.
Я не вспомню вас, братья мои, средь скитаний.
Не связал я вас узами благодеяний,
К вам не льнуло вовек моё сердце мужское;
У меня остаётся товарищей — трое:
Сердце жаркое, чуждое трусости злобной;
Лук, изогнутый шее верблюда подобно;
Меч за поясом шитым с цветной бахромою…
Тот ли лук мой точёный с тугой тетивою,
Что, стрелу отпустив, стонет грустно и тонко,
Словно мать, у которой отняли ребёнка.
Не хозяйка мне алчность, что в прахе влачится
И, вспугнув жеребёнка, доит кобылицу;
Я не трус, что за женским подолом плетётся
И без женской подсказки воды не напьётся;
Непугливое сердце дано мне: от страха
Не забьётся оно, словно малая птаха;
Я чуждаюсь гуляк, до рассвета не спящих,
Завивающих кудри и брови сурьмящих.
Разве ночь хоть однажды с пути меня сбила,
Окружила туманом, песком ослепила?
На верблюде лечу — кипяток под ногами,
Щебень брызжет, вздымаются искры снопами,
И о голоде лютом средь жгучей пустыни
Я вовеки не вспомню в надменной гордыне,
Утоляю свой голод клубящейся пылью,
Чтобы он своему подивился бессилью.
Я имел бы, коль в вашем остался бы стане,
И еды и напитков превыше желаний,
Но душа восстаёт в эту злую годину
И покинет меня, если вас не покину;
Жажда мести мне печень скрутила в утробе,
Словно нить, что прядильщица дёргает в злобе.
Я чуть свет натощак выхожу, как голодный
Волк, глотающий ветер пустыни бесплодной,
За добычей спешащий в овраг из оврага
Осторожный охотник, бездомный бродяга.
Воет волк. Он устал. Он измучился, воя,
Вторит брату голодному племя худое,
И бока их запавшие вогнуты, точно
Еле видимый в сумраке месяц восточный.
Лязг зубов — будто стрел шевеленье сухое
Под рукой колдуна иль пчелиного роя
Шум, когда он, как чёрная гроздь, с небосвода
Упадёт на решётку в саду пчеловода.
Злобно блещут глаза, ослабели колена,
Пасть разверста, подобно расщепу полена;
Воет волк, вторят волки на взгорье пустынном,
Словно жёны и матери над бедуином.
Смолк — другие умолкли. Ему полегчало,
И приятен был стон его стае усталой,
Будто в общности голода есть утоленье…
Воет снова — и вторят ему в отдаленье.
Наконец обрывается жалоба волчья.
Чем напрасно рыдать, лучше мучиться молча.
Еду, жаждой томимый. За мной к водопою
Мчатся страусы шумной нестройной толпою.
Не обгонит меня их вожак быстроногий,
Подъезжаю, — они отстают по дороге.
Дале мчусь. Птицы рвутся к воде замутнённой.
Зоб раздут, клюв, над желтой водою склонённый,
Служит вестником жалкой их радости. Мнится,
На привале, шумя, караван суетится.
То в пески отбегут, то опять у колодца
Окружают кольцом своего полководца;
Наконец, из воды клювы крепкие вынув,
Удаляются, точно отряд бедуинов.
Мне подруга — сухая земля. Не впервые
Прижимать к её лону мне плечи худые,
Эти тощие кости, сухие, как трости,
Что легко сосчитать, как игральные кости.
Снова слышу призывы военного долга,
Потому что служил ему верно и долго.
Как мячом, моим духом играет несчастье,
Плоть по жребию мне раздирают на части
Все недуги, сойдясь над постелью моею;
Неотступные беды мне виснут на шею;
Что ни день, как припадки горячки, без счёта
За заботой меня посещает забота;
Надо мною, как скопище птиц над рекою,
Вьётся стая тревог, не даёт мне покоя,
Отмахнёшься сто раз от крикливой их тучи,
Нападает опять караван их летучий…
В зной сную босиком по пескам этим серым,
Дочь пустыни — гадюка мне служит примером.
И в богатстве и в неге я жил от рожденья,
Но возрос — и окутал одеждой терпенья
Грудь, подобную львиной; и обувь упорства
Я надел, чтоб скользить по земле этой чёрствой.
В жгучий зной без палатки, в ночи без укрытья
Весел я, ибо жизни привык не щадить я.
В пору счастья излишеств бежал я сурово,
Не был пойман я леностью, пустоголовой.
Чутким ухом внимал ли я сплетне лукавой?
Клеветою боролся ли с чьей-нибудь славой?
Я ту чёрную ночь позабуду едва ли,
Столь холодную ночь, что арабы сжигали,
Греясь, луки свои и пернатые стрелы,
В бой спешил я средь мрака, могучий и смелый;
Пламень молний летел впереди как вожатый,
Были в свите моей гром и ужас крылатый.
Так — вдовство и сиротство посеял я щедро,
Ночь меня приняла в свои чёрные недра,
Утром я в Гумаизе лежал утомлённый;
И бежала молва по стране опалённой.
Вражьи толпы шумели, друг друга встречая,
Вопрошала одна, отвечала другая:
«Вы слыхали, как ночью ворчала собака,
Словно дикого зверя почуя средь мрака
Иль услышав, как птица крылами взмахнула?
Заворчала собака и снова заснула…
Уж не Див ли столь многих убил, пролетая?
Человек?.. Нет, немыслима ярость такая…»
Днем, когда небосвод полыхал, пламенея,
И от зноя в пустыне запрыгали змеи,
Снял чалму и упал я на гравий кипящий.
Мне на темя обрушился пламень палящий,
Космы грязных волос залепили мне веки
Колтуном, благовоний не знавшим вовеки.
Жёстко лоно пустыни, лежащей пред нами,
Словно кожа щита. И босыми ногами
Я её исходил без воды и без хлеба;
Видел скалы я там, подпиравшие небо,
И на скалы, как пёс, я взбирался по щебню;
Видел я антилоп, посещавших их гребни.
В белоснежном руне, словно девушки в длинных
Белых платьях, стояли они на вершинах;
И, пока я взбирался, хватаясь за камни,
Стадо их без тревоги смотрело в глаза мне,
Будто я их вожатый с рогами кривыми…
То крестца своего он касается ими,
То за выступ скалы зацепясь на вершине,
Повисает на них в бирюзовой пустыне…

* Шанфари — один из наиболее прославленных рыцарей, или фарисов, арабских до Магомета, воин и поэт, из рода асдов.

Перевод А. А. Тарковского